Не надо, ну.
Юу подумалось, что еще никогда прежде он не чувствовал себя настолько ущербным, бесполезным, скучным и пустым, как вот эти потолки, белые стены, уродливые медикаментные обертки по застекленным крысиным полкам…
— Эй… — в противоречивом запале снова позвал, одернул он, не зная, как всю эту мешающую дрянь прекратить и вернуть Уолкера недавнего, другого, который с упрямостью бревенчатого барана настаивал, что пора отсюда проваливать, который не торчал в углах и не винил себя черт поймешь в чем, будто бы он хоть косвенно мог оказаться виноватым в чужих судьбах, поступках или слезах. — Подойди сюда, придурок… Включи мне эту штуку. Сам я пока не могу встать, так что помоги. Ты же хотел помочь? Вот и сделай.
Господин экзорцист наверняка ни хрена не понял, но поднялся резко, послушно, с очевидным желанием. Приблизился, осторожно огладил по обессиленной все еще руке кончиками напряженных стержневых пальцев, с тревогой заглянул в отведенное в сторону лицо, поспешно закусившее зубами губы. Попытался прикоснуться к щеке, а нарвался лишь на то, что мальчишка, тонущий в обиде и перечащем самому себе желании, отпрянул, скривился от прошившей тельце боли, тихо простонал, но по-прежнему воинственно сверкнул глазами — с одной стороны, чистыми, ясными, как аргоновы трубки, а с другой — злостными, недружелюбными, черноплодными.
— Что мне нужно включить, Юу?
Если бы он отнял ее, эту свою ладонь, мальчишка выбесился бы окончательно, устроив извержение юного подводного кратера, а так, чувствуя, что та все равно догоняет и вновь и вновь накрывает щеку, только сбивчиво облизнулся. Почувствовал, как дрожит внутри кровоток, как сбивается послеоперационный пульс, и, продолжая ерничать, угрюмо отфыркнулся, делая хромой болезненный вид, что ему как будто бы совершеннейше наплевать:
— Эту хреновину над моей головой. Большую железную хреновину. Не перепутаешь, она тут одна. Там, сзади, есть кнопки — надави сперва на синюю, потом на красную и не отпускай, пока не почувствуешь, что они застряли. Ну, что ты так таращишься? Так трудно, что ли?
Тупой кретин и впрямь всё торчал да торчал на пригвоздившем нагретом месте, хмурился да хмурился, а делать ни черта не спешил, и Юу опять ощущал себя каким-то…
Уродливо-жалким, обманутым, полногранно уже неполноценным.
— Я бы хотел сначала узнать, что это за машина и для чего она нужна, славный мой, — сильным, по-своему сердитым, медным голосом выговорил подтормаживающий порядком идиот-Уолкер. — Если она…
— Да ни черта она не делает плохого! — поддавшись, вспыхнул доведенный Юу, поворачивая голову в сторону седоголового, который сменил фрустрацию на вполне себе стальной обрез, навострив на лбу непрошибаемые козлиные рожищи. — Мне до чертиков холодно после той мути, которую в меня вкололи, а она согреет. Она всегда согревает и после нее легче приходить в себя — поэтому этот гад и не оставил ее включенной, чтобы я в обязательном порядке подольше помучился: всё равно ведь не откинусь, так чего же страшного…
— И все-таки…
— Да просто светит она! Просто светит, идиотище! Гудит и светит. Я с ней почти каждую ночь сплю, потому что иначе тут не согреться, а скоты эти сегодня издеваются! Включи мне ее, ну! Тебя жаба душит, что ли? Не будь такой дрянью, тупой ты гребаный Уолкер!
Уолкеру его слова явно не понравились — даже не те, которые оскорбляющие, а те, которые объясняющие и выпрашивающие. Уолкер этот вообще выглядел так, будто приехал с эскортом в чертов психологический диспансер, когда вроде как собирался куда-то на круиз — Юу слышал, Юу примерно знал, что это такое, потому что все здешние ублюдки время от времени куда-нибудь да уезжали, а потом трепались сутки напролет, пока остальные истекали завистливой слюной, а Юу подыхал у них на руках от очередного ненормального разряда, разложившего на клочья всё разваливающееся тело. Может, поэтому он и не очень понимал, что за штуковина этот отпуск, но заметил, что одаривались той далеко не все: лишь те, кто хорошо выслужился или кто совсем задрот своей двинутой монстроидной работы.
И всё же, проскрипев зубами, образцовый экзорцист послушался, через нехотение согласился. Нырнул в изголовье, постучал по железному боку притирающимися костяшками пальцев, огладил, клацнул первой кнопкой, клацнул второй — Юу даже потоками перемешивающегося странствующего воздуха ощущал чужое недовольство, явное злостное презрение к тому, что его упросили сделать, подозрение, уверенность, будто творит он последнее дерьмо, будто дурной на голову ребенок просто-напросто понятия не имеет, что ему на самом деле нужно, а потому требует все новой и новой чепухи, когда мог бы загореться тягой к куда более правильным, куда более полезным вещам.
Когда кнопку отпустило, когда железо вошло в железо и застряло в обхвативших пазах, внутри гулкого чана раздался треск, встревоженный скрежет, циферблатное верчение задумчивых миниатюрных лопастей. Хлынул прямо сквозь пол холодный содрогающий ток, всосался весь окрестный сквозняк в переваривающий конденсатор, замигали лампочки над мальчишеской головой, громче забурлил машинный желудок. Окуляры один за другим возгорелись белым алюминиевым сиянием сумрачных иллюминаторов лётных ракет, распахнулись сонными чудовищными глазами, высеребрились золоченой пылью, порхающими в невесомости космическими частицами, слишком легкими, чтобы подчиниться хоть одному гравитационному полю, и на секционную кровать, убаюкавшую тощего щуплого мальчонку, стекольной пеной полился теплый, пахнущий нежным смертным холодом и зимой до самого горизонта, свет.
Юу обычно становилось хорошо в нём, Юу позволял себе зажмуриться и погрузиться в мягкие окутывающие истоки, точно в сетки незнакомого ему гамака, а сейчас почему-то не получалось, сейчас сердце кололось, тревожилось, черт поймешь чего от него хотело. Чувствовало, небось, что идиотский Уолкер смотрит и смотреть продолжит. Наверняка же ведь стоит себе там, в тени за спиной да головой, и смотрит, смотрит, смотрит, неизвестно о чем думая и на что бесясь — ведь бесясь же, как пить дать бесясь.
— Послушай, малыш…
Вот сейчас. Сейчас седой, наконец, должен был сказать, что думает, что происходит в его дурацкой черепной коробке, что его не устраивает, и…
И, быть может, он даже собирался повторить свой излюбленный проклятый вопрос о том, что не надумал ли упертый мальчишка убраться из своего тюремного карцера вместе с ним.
Паршивый вопрос, обреченный на провал вопрос, никому не нужный, безответный и вместе с тем такой желанный вопрос, потому что сейчас Юу, наверное, все еще мог попытаться повторить то, что не получилось сложить из слов в последний раз. Сейчас он мог. Сейчас он…
— А если… Если, допустим, мне нужно сходить в туалет…?
Юу, отчасти поверив, будто просто ослышался — он же сумасшедший, ему можно, у него и не такое случается день ото дня, — сморгнул. Непослушными губами, отчего-то потяжелевшими и мгновенно обвисшими, как у шамкающего старика, с подозрением и бухнувшим сердцем спросил:
— Че… чего…?
— Я хочу спросить, где… где, скажи, пожалуйста, ты здесь справляешь нужду?
— Чего…?
То ли этот кретин так жестоко над ним измывался, то ли и впрямь свихнулся, пока здесь торчал, вдыхая больной на все фазы кислород, то ли он оказался настолько трусом, то ли настолько дураком, то ли всё вместе взятое, то ли это не в нем была проблема, а в Юу, который поотказывал с несколько часов, замучил, оттолкнул пинком под задницу прочь, а теперь так глупо и так наивно верил, будто череда выкармливающих льстящих вопросов как ни в чем не бывало продолжится, будто кому-то захочется уламывать его до скончания веков, будто где-то такое может существовать и будто этому чертовому Уолкеру может оказаться до него настолько большое и сильное дело.
Испытывая острую необходимость убедиться и осознать всё самому, не особенно вслушиваясь в смятое бормотание такого же мнущегося олуха, Юу, кое-как сладив с отказывающими мышцами, перевернулся на бок, затем — на живот. Простонал сквозь зубы, ненадолго зажмурился, пытаясь остановить и установить поплывшую фокусировку на одном единственном причитающемся прицеле.
