Юу чувствовал, чувствовал, слишком хорошо всё это чувствовал и вместе с тем думал, что…
Вы немножко ошиблись, господин экзорцист.
Не провода, вовсе не провода он просил вытаскивать, а «вытащи меня отсюда» пытался сказать, выкашлять из отказывающегося говорить горла — только это, злобной шуткой пришедшее тогда, когда сил свить словесные буквы не набиралось, когда через несколько часов повторить — не повторится, когда ты такой дурак, тупой кретинистый Уолкер, всё понимающий не так и не тогда, как и когда нужно.
Такой невозможный и непроходимый…
Ду-рак.
Стрелки показывали без пятнадцати час по ночному времени, когда Юу сумел отворить воспаленные глаза, прищуриться, прицелиться и поймать нужное убегающее число. Медленно и криво поглядел по сторонам, чуть склонил голову, выхватив беглым взглядом прикорнувшего неподалеку Уолкера — раздвинув в стороны защитные низкорослые тумбы, сделав себе импровизированное гнездо-ячейку, тот сидел на полу, раскидав длинные ноги в высоких фронтовых сапогах, свесив взъерошенную голову на мерно вздымающуюся грудь.
То ли дремал, то ли оставался просто так, делая вид, что дремлет, и Юу, еще недостаточно сильный, чтобы самостоятельно подняться, но счевший возвращенную способность вертеть головой добрым знаком, помешкав, позвал сорванным голосом:
— Эй…
Уолкер все-таки и не спал, и не притворялся: мгновенно вскинул лицо, приложился, идиот, забывчивым затылком о стену, как будто бы вовсе того не заметив. Позволил увидеть изможденные красноватые глаза, подорвался было, но, черт знает что порешив и вбив себе в непутевую башку за время мальчишеской отключки, так и остался сидеть на месте, хотя Юу и до пьянящего безумства хотелось, чтобы он подошел поближе, а еще лучше — потрогал бы, как имел наглость всякую свободную минуту делать до.
Уолкер дожидался, Уолкер играл по своим правилам, меняющим прописи законов каждый очевидный час, но вопрос, спустя сорок секунд обескуражившего обоих молчания, задал, подбираясь при этом всем телом так, что не оставалось сомнений: ни черта ему не легко там сидеть, еще как хочется подскочить, подойти, снова стать одурительно ближе, и непонятно, что мешало, если все у них обоих происходило по-взаимному:
— Как ты себя чувствуешь, малыш? Тебе лучше? Ты можешь говорить? Болит что-нибудь? Я могу чем-то помочь?
Юу, подумав, на всё разом кивнул. Ощутил, как кружится от проделанного жеста голова, и кивнул еще раз, прохрипев забившимися в полукашле сплюснувшимися лёгкими:
— Немного болит… Говорить могу. Ты… — дальше он так сразу собраться и открыться не сумел: задохнулся, подавился глотком слюны, ни в какую не пожелавшим протиснуться через пересушенную пустыней горловину.
Уолкер на периферии обозримого пространства не выдержал, проиграл самому себе разложенным пасьянсом, почти-почти взметнулся на ноги, пробормотав какую-то чепуху про воду, и Юу, вполне и вполне разделивший его точку зрения, вяло осадил, перебил, прозрачно махнул посиневшей рукой:
— Не поможет. Можешь даже не искать — нет здесь никакой воды, дурень…
Уолкер остановился на точке между выпрямленными коленями и согнутыми бедрами, обдал грызущимся мрачным взглядом. Уже не удивляясь, спросил:
— Почему…? Тебе что, и пить не дают тоже…?
— Пить дают, — Юу передернул плечами. — Иногда. Не каждый день, конечно. Хоть чаще мне просто самому лень за ней ходить, за этой чертовой водой. Один раз я даже умер ненадолго, потому что долго не пил, потом ее стали приносить чаще, но она грязная и противная — иногда внутри что-то копошится, — так что большой разницы нет. — Потом, подождав, пообдумывав что-то свое, напрочь проигнорировав перекошенное седое лицо, застрявшее где-то на невзначай оброненном «ненадолго умер», недовольно выдохнул: — Сегодня ночью украдем. Я все равно собирался вести тебя в столовую за пригодной для тебя едой. Там и попью.
Аллен…
Уже ничего не спрашивал.
Только сидел, сумрачно опускал брови, возил в нише рта прогорклым языком. Всё удрученнее думал, что так больше нельзя, нужно проваливать отсюда, пока мальчонка окончательно не посходил с ума: верил вот уже, будто умеет умирать и воскрешаться. Вернее, он в это всегда, кажется, верил, и Аллен безоговорочно верил ему, но подсознательно — и частично сознательно — не соглашался, что смерть в этом смысле фигурировала как…
Полноценная смерть, а не образное гиперболическое преувеличение.
Кома, потеря сознания, терминальная стадия, тело на износе — да, пожалуйста, сколько угодно, но настоящая смерть, чтобы без кляксы возврата и с остановкой жизнедеятельности всех органов разом…
Таких вещей человеку не объять, пока рассудок не столкнется сам. Не понять, не принять, и получалось, пусть и делать того не хотелось, лишь думать, что детеныш на то и детеныш, что выражается так потому, что вконец замучился, что…
Что всё здесь воистину походило на одну бесконечную смертную череду, отнимающую всякое желание сражаться и быть, и по этой причине, вероятно, и вот…
Вот.
Аллену невольно вспомнились слова встреченных им когда-то австралийских искателей о том, что экзорцисты — всеобщая благословенная надежда, звезды во тьме, единственный оставшийся путь к спасению от Тысячелетнего мрака, и потому они заслуживают всего самого лучшего, потому каждый хоть сколько-то сведущий человек без раздумий отдаст им свой последний кусок, уложит на свою постель, укроет своей одеждой, спрячет за своей спиной. Подросший Аллен задавался теперь забавящим вопросом, что окажись каждый из почитаемых экзорцистов не обыкновенным по сути человеком с необыкновенными способностями, а таким вот «подопытным образцом» из белой пробирки, то осталось бы всё по-прежнему, осталось бы оно так же, или, стань черные монахи «бессмертными», прознай об этом люди — прекратили бы они о них заботиться, прекратили бы отдавать свои куски, хорошо памятуя, что проклятые нелюди всё равно не умрут, а потому можно не лишать себя ни сна, ни пищи ради их сомнительного, не слишком-то изначально заботящего блага?
Аллен думал, Аллену становилось всё тошнее в его новом опустошенно-уютном, серо-карем мире, но он со рвением завидного мазохиста погрузился бы глубже, дальше, если бы мальчик-Юу не подал голоса снова, не окликнул, не поджал прокушенных немощью губ:
— У тебя живот слишком громко бурчит. Придурок. Бесит его слушать…
Уолкер, за шкирку вырванный из угодий снов и найтмерных грез, повел головой, проморгался. Смущенно приподнял уголки рта. Запутавшись пальцами в колтунах перепутанных волос, виновато отозвался:
— Прости-прости меня, малыш: я, к сожалению, ничего не могу с собой поделать. Если подумать… я ведь, надеюсь, не разбудил тебя этим? Или все-таки разбудил?
Юу с какое-то время не отвечал, только глядел в потолок, протягивал непонятно куда и кому потряхиваемую слабую руку, будто пытаясь ухватиться за снующие по железным пластинам кривляющиеся полутона.
Потом, чуть позже, выговорил, признался:
— Не разбудил. Я вообще, если что, не спал…
— Не спал…? Но ведь я был уверен, что… То есть я пытался тебя позвать, но ты никак не отзывался и…
— Эта штука так работает: ты не можешь ни пошевелиться, ни открыть глаз, ни заговорить, но и уснуть тоже не можешь, даже если очень хочется и тело в истерике просит сна. Получается только лежать и думать, что это больно, что достало, что боль каждый раз разная и что те скоты, которые уверяют, будто к ней можно привыкнуть — на самом деле тупоголовые идиоты. Можно-то можно, конечно, но больно будет все равно, и хрен с этим что сделаешь.
Аллен в своем углу затих: не то ударился в сожаления, не то в выдуманную непонятно кем и для кого вину, и Юу от привкуса горечи на языке цыкнул, поморщился, пожалел, что не может просто рассказывать, не натыкаясь на эту хренову вымученную жалость, которую любил примерно так же, как и ежедневную необходимость по десятку с лишним раз умирать. Если бы он мог сказать этому кретину что-то, чего тот не успел узнать за свою жизнь, если бы в его буднях вообще существовало что-нибудь, достойное того, чтобы быть названным — он бы с большей радостью поведал об этом, но каждый живет тем, чем живет, чертов ты тупой экзорцист, поэтому не надо на меня так смотреть, не надо отворачиваться и подбирать притворных взглядов.
