А уже в следующую секунду услышал — видеть с такого ракурса совершенно не получалось, — как дверь, прошаркав низом по полу, с тяжелым скрипом приоткрывается, впуская внутрь не только легковесные мальчишеские шажки, но и стук чьих-то чужих каблуков, размеренным грузным шагом бредущих за маленьким зверенышем по следу.
Снова закрылась дверь, прохлопала площадными голубиными крыльями ткань, прокряхтел молодой опустошенный голос, в котором Аллен почти сразу узнал ту несчастную обезьянку, что вилась следом за врачующим Сирлинсом в самом начале его непредвиденного утреннего пути:
— И зачем, скажи, пожалуйста, ты снова на меня набросился, Юу?
Ответа не последовало; мелкие легкие шажочки проложили путь до угрюмого стола, резонирующе оборвались. Скрипнуло слитое с железом держащее дерево, подыграла обившая поверхность стянутая животная кожа.
Аллен разобрал пренебрежительное знакомое цыканье, ощутил ударившие в воздух нервные истоки, почти словил на себе чернявый понимающий взгляд, прошедший стрелой сквозь шкаф. Там же поймал:
— Я всего лишь пришел сообщить, что у нас случились некоторые… непредвиденные осложнения, поэтому сегодня мы с тобой заниматься не сможем. Сегодня я просто проверю тебя, подлатаю, если обнаружу, что что-нибудь не в порядке, и ты останешься отдыхать до утра. Ты ведь все равно не любишь ходить в ту комнату, верно? Поэтому, мне кажется, что это хорошие новости для тебя, и тебе не стоит благодарить за них попыткой открутить мне голову — она, к сожалению, обратно не прирастет.
— Да плевать… — послышалось со стола растерянное и капельку недоуменное признание. Чуть после с покусанных губ слетели слова новые, подторможенные, будто мальчишке требовалось не в пример больше времени, чтобы всё разом впитать и постичь: — Ненавижу я никуда ходить. И здесь быть ненавижу. И вас всех тоже ненавижу. — А еще чуть после, снова погрузив пространство в гул отбивающего третьего сердца, доспросили не собравшиеся сразу остатки: — Что там у вас за осложнения?
Из другого конца комнаты донесся отзвук приближающихся шагов — клак-клак-клак, топ-топ-топ.
Человек-обезьянка добрел до тех шкафчиков, что стояли тремя ярусами дальше от шкафа Аллена, завозились на полках руки, зазвенели соприкоснувшиеся стекла, закачались стиснутые наполненные баночки. На секунду копошение прекратилось — просочился в воздух вымотанный опустевший стон. После — возобновилось вновь, но теперь еще более медленное, сдавленное, почти обреченное.
— Юу… ты опять здесь буйствовал?
— А? — прозвучало удивленно, искренне.
— Здесь же настоящий бардак… Кто еще, кроме тебя, мог это натворить? Ты снова разбил лекарства. Сколько раз мы просили тебя этого не делать? Они дорогие, у нас не всегда есть для них замена, и они нужны, чтобы поддерживать твое же здоровье, и то, что ты так легкомысленно к этому относишься…
— Но я ничего не делал. Сегодня я ничего не…
Юу еще ничего не понимал, только сопел, потихоньку раздражался, шуршал простыней и бросал в белую спину озлобленные непримиримые взгляды — ладно бы еще наезжали за дело, но чтобы за просто так, когда он действительно не был ни в чем виновен…
— Не нужно мне лгать. Это еще что за фокусы такие? Обычно ты всегда говорил правду, какой бы неудобной для тебя она ни была, и мы всегда старались пойти тебе навстречу… Что случилось на этот раз? Опять леди-призрак, цветы или ты всего-навсего проснулся в дурном настроении?
Мальчишка фыркнул, рыкнул, в то время как Аллен, проклинающий себя направо и налево, всё отчетливее понимал, что это по его вине, что это он — конченный безнадежный идиот, что если этот докучливый примат попробует протянуть руку и тронуть и без того измученного Юу — ему будет стоить всей его выдержки и надорванного сердца, чтобы не выбраться отсюда и не оторвать обезьяне чертовой желтокурой головы, потому что кто-то когда-то не зря придумал это грязное, примитивное, но исправно собирающее свою дань «око за око».
— Ты совсем спятил, что ли? Хватит ко мне с этим приставать! Я ведь серьезно ничего не… — потом же он вдруг резко замолк.
Наверное, понял.
Снова ударил сквозь удерживающую шкафную деревяшку задумчивый рассеянный взгляд, снова скрутило желудок, и снова Аллен, вонзаясь от бессилия зубами в податливые губы, услышал надорванное, надтреснутое, блеклое и даже меньше чем наполовину живое:
— А-а-а… ага. Точно. Я и забыл. Сюда приходила эта… чертова баба, которую вы все отказываетесь признавать. Она меня здорово достала, но прогнать ее так и не получилось. Никогда не получается. Она опять торчала тут, пока не приперся ты. Даже гребаные призраки понимают, что на глаза вам всем, суки, показываться не стоит — черт знает, что сделаете. Особенно Сирлинс и ты.
Аллен уловил его, этот несчастный неумелый намек, корнями прибивающий его к месту, когда всё еще хотелось, так отчаянно хотелось подорваться, вылезти, припечатать незваного чужака когтями к стене и заглянуть напоследок в глаза — чтобы понял, чтобы, раскаявшись, ответил: за что? За что осмелился издеваться над тем, кто никому в этой жизни не сделал дурного? Кто вообще этой чертовой жизни еще даже не повидал и, если останется здесь или перейдет в собственность Ордена, не увидит уже никогда.
— О Боже, Юу… Вопреки тому, что я только что тебе сказал, мне кажется, что лучше бы ты иногда лгал. Пусть и делал бы это чуточку иначе…
Прислушивающемуся, почти переставшему вдыхать Аллену эти слова не понравились до дрожи, до мышечной спазменной тошноты.
Напрягшись всем своим существом, он внимал, как снова отбивают каблуками чужие ботинки пол, как человек-гиббон, ничего подозрительного вокруг себя самонадеянно не заметив, направляется к секционной кровати, как опускает на ту все прихваченные с собой… не лекарства, нет, ни один язык не повернется их так назвать, а те яды, что покрывались по склонам полок столетней пылью.
— Ложись и лежи спокойно — ты ведь знаешь, что мне теперь придется сделать, пусть и делать этого никогда не хочется, Юу.
Пусть Юу и знал, пусть и безвольно слушался, покорно и без лишних слов поскрипывая железнокожным симбиозом, действительно, наверное, вытягиваясь на нем в полный отдающийся рост, Аллен в свою очередь не знал ни черта и знать яростливо не хотел.
Аллен молча бился, громыхал разбушевавшейся сопкой сердца, хотел выбраться и узреть, вместе с тем трусливо благодаря Небо за то, что он не может ни высунуться, ни посмотреть; ведь оставаться рядом важнее, чем уступать сиюминутным порывам, лучше потерпеть и закончить кровопролитную тухлую войну разом, чем налетать на спины в мелких стычках с ножом в зубах, рано или поздно оказавшись стреноженным, убитым и с потрохами проигравшим в той игре, в которой ставкой была чужая доверенная жизнь.
Звякнули тем временем тонкие витиеватые иглы, отвинтились изрыгнувшие осевший воздух крышки, зашуршали упаковочные материалы. Следующим, перенимая эстафету, заговорил приевшийся возненавиденный голос:
— У нас теперь и так хватает проблем: где-то по этажам, возможно, бегает чересчур своевольный экзорцист с пересекающей его поступки дурной репутацией, идущей далеко впереди. Говорят, он может иметь нечто общее с нашим Врагом, и ты даже встречался с ним сегодня утром, Юу. С Алленом Уолкером. Как он тебе, кстати? Понравился? Или нет?
Аллен замер сердцем. Услышал тихий всхлип, болезненное шипение сквозь стоически сжатые зубы, еще одно выбесившее псевдодокторское: — «Не дергайся. Терпи. Не выворачивай так руку — иначе я не смогу попасть в вену и тебе будет больнее».
Чуть погодя — раздробленное и вымученное мальчишеское, все еще старающееся казаться гордым и никогда не сдающимся:
— Еще один сраный высокомерный говнюк, считающий, что он пуп вонючей Вселенной. Он такой же, как и ты, мелкий мерзкий докторишка: натрепал кучу красивых слов и свалил, куда он там валил. Вы все здесь делаете вид, будто вам до меня есть дело, только я-то знаю, что каждая из ваших рож паскудисто врет, и дело ей есть только до того, как бы засунуть мне в кишки эту хренову Невинность. Прекратили бы уже этот сраный фарс и занялись делишками поважнее: вот хотя бы этим чертовым… Уолкером.
