— Я… не понимаю… Не понимаю почти ничего из того, о чем ты говоришь… придурок… «Птица»… «ягоды», «вишен»… Что всё это такое…? Что оно значит…? Как… черт… Как я могу тебя понять, если я не… я не… не… — чувствуя себя последним дураком, не зная, куда падать от вылившегося на щеки стыда дальше, мальчишка смолк, не договорил, уткнулся лицом в чужую дышащую грудь, рассеянно вслушиваясь в удары замедлившего ход сердечного клапана.

— Это все не важно, славный мой. Я покажу тебе всё, что ты захочешь увидеть, всё, чего ты не понимаешь сейчас, как только мы выберемся отсюда — обещаю тебе, что там не потребуются больше никакие слова. Ты и сам всё поймешь, едва повстречаешь ее…

— Весну…?

— Весну, да.

Слушать незнакомый пульсирующий голос вблизи, прильнув ухом к грудине, было до терпкости странно: голос, льющийся ради него, зарождался где-то на немыслимой глубине, неукоснительно, непредрешимо поднимался лунным прибоем вверх. Казался глубже, чем есть, теплее, тише и вместе с тем немыслимо громче, и Юу…

Юу молчаливо согласился довериться ему: возможно, подумал он, потому, что внутренний безмолвный голос сокровеннее голоса поверхностного, говорливого; он зарождался рядом с тоскующим сердцем, и каждый инстинкт, доставшийся Юу от донора, от человека, которым сам он никогда не являлся, веровал, что лжива одна оболочка, сокрытая истина — невидима, слушать нужно ее, если жаждешь отыскать верный для всего сущего ответ.

Юу бы хотел, чтобы и его нутро тоже чем-нибудь отозвалось, чтобы и оно сказало что-нибудь необычное, решающее, пригодное для этого вот непонятного седого дурака. Юу, хоть и заранее зная, что ничего в полых внутренностях не отыщет, прислушался, напрягся, зажмурил глаза, попытался на того, другого, себя, запрятанного на дне, прикрикнуть, но услышал лишь, как забурчал голодный растревоженный желудок, расстроенно булькнул густой желтый сок, сократились непривыкшие к иной пище, но все еще жаждущие ее испробовать мышцы, и за этой обыденной ересью, на которую никогда прежде не приходилось обращать внимания, он, поняв вдруг кое-что, неуверенно, шепотом, но все-таки произнес, надувая от недоверия к собственным словам порозовевшие щеки:

— Эй, Уолкер…

— Да…?

— Я… я знаю, где найти для тебя ту жратву, которую ты станешь есть.

— Правда, хороший мой…? С чего ты вдруг…

— Да заткнись ты, сказал же много раз! Не спрашивай меня. Не смей меня ни о чем спрашивать. Я и так не понимаю, зачем продолжаю с тобой возиться и быть… Просто заткнись и подожди до ночи! Понял? Понял, спрашиваю…?

Уолкер, у которого не башка, а сплошные проблемы, закрученные в тугой узел, не ответил, не кивнул, не проговорил ни единого должного слова.

Только наклонился ниже нужного, стиснул пойманного мальчишку до надламывающего кости перегретого удушья и, оживляя так, как не оживляло ничто и никогда, уткнулся тому губами в ключицы под сползшим ненароком воротником.

☢☢☢

Ближе к девяти часам вечера Юу, опасающийся, что поселившегося в его пугающей комнатенке седого экзорциста могут обнаружить и схватить, велел тому притаиться, засесть и ждать, а сам почти впервые раньше назначенного срока выбрался наружу, за дверь, плотно прикрыв за собой громыхнувшие створки и пообещав, что где-нибудь спустя шестьдесят минут обязательно вернется обратно.

Аллен его отпускать не хотел, Аллен ломался и пытался разузнать, понять, всунуть свой нос туда, где его никто видеть не хотел, но, напоровшись на стену из нерушимого упрямства, все-таки сдался, отпустил.

Оставшись наедине с самим собой — нервничал, психовал, расхаживал взад и вперед по периметру скотобойного загончика, недоверчиво поглядывал в сторону черного желчного окна. Чутко прислушивался к долетающим изолированным звукам извне, с легким ознобом на посеревшей коже узнавая, что стены здесь страшные, двери страшные, приближающихся или отдаляющихся шагов не слышно, зато слышно, как откуда-то доносятся размытые изуродованные голоса, вопли, вой, сквозистый замкнутый гул, скрежет, трение замурованных в коробку полусонных жвачных механизмов.

Еще чуть погодя практически почувствовал, что из-за аспидного стекла на него все-таки смотрят, пусть Юу и уверял, что смотреть было неоткуда, некому и никак — разве мог маленький ребенок полноценно разобраться, работает эта штука или же нет?

Ощущение оказалось настойчивым, прилипчивым, почти маниакальным, впрыскивающимся под раздувшуюся кожу, переключающим рычажки стабильного управления в слабом надломанном мозгу; белые обитые стены, хохоча, давили, анатомический стол о черных ножках запах пролитой на него кровью, пол с проеденной таблеткой дырой шелушился под ногами, где-то продолжали парить размытые фигуры-простыни, исчезая прежде, чем Уолкер успевал их запечатлеть.

Через следующие десять минут ему вдруг подумалось, что за проведенные в этом месте сутки он наверняка сошел бы с ума: без вопросов, без преувеличений, без прикрас и всего того потешного, лживого, исковерканно-невинного, что слово «сумасшедший» давно стало означать.

Нет, он бы рехнулся по-другому, по-настоящему; он уже начинал трогаться рассудком, пока носился по больничному зловонному закутку, пока в ужасе таращился на незамеченные ранее газовые терморегулирующие баллоны неподалеку от столовой операционной кровати, пока чувствовал себя посаженной в клетку морской свинкой, одновременно замкнутой в кошмарном пространстве и вместе с тем открытой любопытствующим глазам наблюдающих садистов-людей.

Он не представлял, как можно уснуть здесь, в этом каменном мешке с крошечными окошечками для поступающего удушливого кислорода. Заламывая руки, как беспокойная сорная муха с отяжелевшим черным брюхом, даже не хотел воображать, каково всё это время жилось заточенному тут мальчонке: улечься на столешницу, дождаться выключения громыхнувшего цоколем света, укутаться в простыню. Почувствовать вокруг себя обострившиеся убивающие запахи разложившейся от медикаментов плоти, день изо дня существовать в продолжающей медленно добивать могиле, даже не в больнице, в откровенном дурдоме с кипенными волокнистыми стенами и чертовым подзорным стеклом, которое, хитро подмигивая тусклыми окулярами, начинало выводить из себя все больше и больше.

Стекло глядело, стекло холодило, стекло притягивало уродством отпущенных улыбок, и еще через семь минутных единиц Аллену вдруг подумалось, что лучшее, что он может сделать — это выбить его к чертовой матери прочь, уничтожить, оборвать никому не нужное существование, избавиться от белых улиток, постоянно глазеющих выдвижных антенных глаз.

Он и впрямь попытался — позабыл, кто он такой, ухватился за табуретку, замахиваясь той для бесполезного сокрушительного удара. Воспоминания болезненно клюнули в загривок, внутри взбунтовалась проигнорированная крестовая сила; стиснув зубы, Аллен почти активировал Клоуна, почти всадил в проклятую стекляшку убивающие когти, на сей раз уверенный, что успеха добьется и сучья чернота разлетится на миллионы мелких крошевных осколков…

И остановился только чудом, только провидением свыше и маленькой господней хитростью, вынудившей услышать, как буквально на самом пороге раздается громоздкий скрежет, чей-то надрывной вопль, сальный крик, шахтерная ругань.

Шаги не просто пробились в его самообразный кокон, не просто прозвучали на грани отмахнувшегося слуха — шаги взорвались, ворвались, вторглись с болезненного обескуражившего удара; нечто массивное стукнулось о ту сторону закрытой пока еще двери, и Аллен, более-менее возращенный к истокам утерянного себя, задохнувшись в стылом запоздавшем понимании, что он едва не натворил, мечась из стороны в сторону, в ужасе осознавая, что спрятаться здесь практически негде, рванул к санитарному шкафу.

В истерике ускользающего времени отодрал тот от стены, добившись, чтобы некоторые из затесавшихся наверху бутылочек, пошатнувшись, свалились на пол, растекшись стеклом, порошками, звоном и каплями. Кусая губы, но понимая, что лучшего убежища не отыскать, если только не вырыть за двадцать секунд спасительный окоп, пролез в образовавшуюся между стеной и мебельным задником щель, умаливая Бога, чтобы тот не выдал и не привел сюда кого-нибудь, награжденного дарованием и склонностью проявлять чересчур завышенное внимание…