— Чего тебе, ну?! Чего ты там стоишь, идиот недобитый?! Я же сказал, что ты можешь идти сюда и жрать! Ты совсем двинулся здесь, что ли, пока меня не было? Так ведь я не могу просто взять и всегда тут сидеть!
Уолкер, и впрямь какой-то на всю голову лупоглазо пришибленный, неопределенно повел плечом, помычал. Покосился на тикающие секундомером часы, предательским шепотом подсказывающие, что отсутствовал заблудившийся мальчик вовсе не обещанную четверть часа, а две четверти. Снова поглядел на чернявого ребенка и, о чем-то своем непостижимом вздохнув, поплелся, наконец, к нему, опускаясь на задницу с другой стороны нагруженной неприветливой тарелки.
Кажется, Юу этот его смиренный жест принял за нечто немножечко иное, с виду поуспокоился, вдохнул свободнее и, озадаченно поглазев на один-единственный кормящий прибор, предупреждающе буркнул:
— Жрать будешь руками — не мог я у них просить второй ложки, сам понимаешь, если не дебил: они бы решили, будто я совсем тронулся… Да хватит таращиться на меня так! Что тебе опять не нравится, привередливая ты морда?!
При здравом измышлении Аллену нравилось, конечно, всё, но…
— Что вот это у тебя… такое? — неуверенно, виновато даже уточнил он, мазком дождливых глаз указывая на миску. Большую синюю миску, щедро, выше самых краев, наполненную горкой белых пилюлек, растворимых таблеточных колесиков, крохотных зелененьких геометрических изысков в крахмальной пленке, еще чего-то очень нехорошего, с маячного расстояния кричащего о сокрытой внутри опасности красно-белой полосатой окраской.
Юу, помолчав, с хрипом закатил глаза, выглядя при этом так, будто от вынужденного общения с навязавшимся придурком вот-вот протянет тощие ноги, напоследок приложившись лобной долей о принимающий всё на свете пол.
— Жратва, — подождав, но осознав, что вопрос сам собой, к сожалению, не решится, хмуро объявил он. — Что тебя в ней не устраивает? Ты вроде бы с поверхности приперся, вроде бы должен кучу всего знать, а ведешь себя еще глупее моего.
Аллену, подавившему жалобный стон, невольно подумалось, что нет, не-е-ет. Оставаться здесь — дурная идея, паршивая идея, нехорошая идея — кто вообще его просил?! Надо было сразу хватать упрямого ослиного мальчонку за загривок, добротно заклеивать ему рот, переваливать через плечо и насильно тащить за собой, а не играть в доброго спасающего терпеливца, действующего исключительно по контракту подписанного неизвестно где, с кем и когда обоюдного соглашения.
Черт. Черт же, черт!
— Ты уверен, славный мой, что это именно «жратва» и что ее вообще можно есть…? — несчастно проскулил он, обреченно понурив разбросавшую седые космы голову. — Я вот почему-то думаю, что нельзя.
— С чего бы? — тут же недоверчиво прищурился извечно ищущий во всем подвох Юу. — Я же ее ем. И ничего со мной от этого не делается. Значит, есть можно. Ясно тебе? Тупица.
— А я бы вот не был так прямо уж на этот счет уверен… — мрачно выговорил Аллен. Игнорируя вопросительный взгляд, все еще на что-то свое, истинно Уолкерское, уповая, протянул сопротивляющуюся руку, погрузил на пробу в миску пальцы. Поболтал ими, подняв холодную упругую волну, невольно нащупал нечто весьма подозрительное и весьма мокрое на глубине двух отдернувшихся фаланг, порядком ущипнувшее за занывшую осаженную кожу. Нахмурившись, отодвинул наваливающуюся лавиной горсть в сторону, чуть накренил звякнувшее блюдо и, прищурившись, с еще большим ужасом уставился на открывшееся днище, где, шипя и пузырясь, плавали непонятные радужные жидкости побежалой окраски, с усердием сжигающие да расщепляющие половину тех таблеток, что соглашались раствориться, оборачиваясь в результате такой вот дивной амальгамы чем-то до мерзости… Да просто, Господи, до мерзости. — Скажи-ка, славный… Я понимаю, таблетки, ладно, но это тогда что за чертовщина такая здесь булькает? Это уже на таблетки как-то при всей фантазии не похоже.
Аллену и самому невольно подумалось, будто голос у него зазвучал так, точно где-то кто-то принялся выдирать из свежей сосновой доски засевший визжащий гвоздь, и Юу вот, кажется, мнения его придержался.
Запальчиво вскинул брови на припорошенный челкой лоб, раздраженно цыкнул. Запустил на днище ложку, вычерпывая побольше пузырящейся опасной жидкости, и, поморщившись, без какого-либо удовольствия запихнул ее в рот, с видимым отвращением поспешно сглатывая: хотя бы здесь притвориться у него не получилось, хоть Аллен и видел, что старался, зараза такая. Еще как старался.
— Это суп, балда.
— «Суп»…? — опешив, переспросил Уолкер, чей мир рушился, менялся, кричал: прежним я уже не стану никогда, господин экзорцист, так что в твоих же интересах смириться да привыкнуть как можно быстрее.
— Ну да. Суп. На что еще это похоже? Они уверяют, будто одни твердые таблетки жрать вредно, поэтому разбавляют их каплями, порошками и прочей ерундой. Вкус у всего этого дерьма поганый, можешь мне не говорить, я знаю. Но все равно ничего другого здесь не дадут, так что смысл сопротивляться? Да и потом, они говорят, что вся эта гадина полезна для моего тела, так что…
— Да в каком месте всё это дерьмо может быть полезным, а?! — не сдержавшись, взбунтовался Аллен, у которого еда — святая святых, а тут вот… Тут просто вот, иначе и не скажешь. Да дьявол же! Бесясь, ершась, прикусывая губы, он, потянув руку обратно, все-таки вырыл из груды таблеток какую-ту пилюлю — самую сухую, белую, невзрачную и безобидную на внешний вид. Дрожащими пальцами запихнул ее в рот, нехотя разгрыз, с отвращением проглотил песочный просыпавшийся порошок… И тут же, побелев в лице, с еще большим отвращением выплюнул застрявшие в зубах да на языке остатки, принявшись сдирать пальцами с внутренней стороны щек и десен крошки горчащего налета. — О Боже… Что за дрянь?! Это даже никакие не заменители пищи — ладно, с ними бы я постарался смириться, — это просто обыкновенные чертовы таблетки, которыми пичкают в госпитальных палатах злобствующие сестры!
— А я разве так и не сказал? — пристукнуто пробормотал оглушенный чужими воплями мальчонка. — Таблетки, ну да. Что такого-то? Ты что, не ел их никогда? Они говорят, что мне надо съедать много таблеток, потому что иначе что-нибудь может случиться: сердцу нужны стимуляторы, питательные вещества и прочая байда, в которой я не особенно разбираюсь, так что не жди, будто объясню лучше. Чтобы ткани там становились прочнее и куски тела не отваливались при каждом неудобном случае, а они, суки, иногда это делают.
Окажись Аллен сейчас чуточку повнимательнее, он бы наверняка уделил выпавшим словам про пугающие куски тела куда больше должного внимания, но желудок скребся, желудок требовал нормальной еды, в голову закрадывались страшные картинки поджидающего голодания, и вменяемости это все определенно не прибавляло.
К тому же…
— Послушай, малыш… Я всё понимаю, честно, но… не хочу, чтобы ты продолжал это есть.
Вот на этом Юу, судя по всему, немножечко заклинило, немножечко зажевало во времени и пространстве, будто старую пленку в колесиках солгавшего диктофона; он, подняв головенку, вытаращил изумленные глаза, не заметив, как изо рта вместе со слюной вывалилась надкушенная таблетка. С глухим шмяком грохнулась на пол, запузырилась, вымоченная в ротовых выделениях, и начала медленно, но неотступно растворяться.
Шипела она так громко, так навязчиво, так невыносимо удручающе, что Аллен, оборвав прессующую давку собственных мыслей, невольно заслушался. Подумал даже, будто где-то с шуршанием вращается заговоренная волшебная катушка — невидимые аппараты в стенах писали на такие же невидимые магнитофоны их разговоры, — а чуть после, выбравшись из черного матового круговорота, обнаружил вдруг, что гребаная белая таблетка не просто растеклась кристаллической мутной жижей, но еще и прожрала кусок несчастного пола, белыми же каплями спускаясь ярусами ниже, продолжая грызть дальше, до еще более непроходимо глубоких этажей.
На этом ему сделалось как-то совсем до тошнотворного нехорошо, в скорлупке желудка заскребся пушистыми лапами испуганный, отчаявшийся, беспомощный кролик с красными глазенками, этакий внутренний печальный продуктовый запас, до которого — старайся или не старайся — так или иначе никогда не дотянешься: сколько телесная кислота ни пыталась выработать хотя бы единственно сок, а переварить пушной гадины и накормить требовательного зверя-голода никак не могла.
