© В. Канделинский, 2019

© Книжный мир, 2019

Когда мне было 8 лет, мама водила меня на лечебную гимнастику. Ранним, сонным утром мы шли куда-то за тридевять земель, чтобы уставшая от жизни тетя заставляла меня и других детей танцевать под странную музыку из начала 80-х. Мне не нравились ни гимнастика, ни музыка, ни тетя. Все эти муки мне требовались из-за сколиоза. Это заболевание у меня было с раннего возраста. «У тебя спина похожа на букву «зю» – говорил мне отец. А я плакал и обижался. Во-первых, я действительно думал, что такая буква есть, но мне о ней не рассказали, во-вторых – я думал, что теперь я всю жизнь буду горбатым, как та бабушка, которую я видел однажды на улице. Ну, мы все видели таких бабушек.

И там, в зале лечебной гимнастики, каждый раз играла одна и та же песня, в народе ее называли – «Якида». «I saw you dancing, say Yaki-da my love» пел чей-то приятный женский голос. Я уже тогда себе представлял исполнительницу такой: в платье, на каблуках, с распущенными волосами, страстными глазами, плавно покачивающую бедрами в такт музыке. Кто ж знал тогда, в далекие 90-е, что эта песня станет для меня больше, чем песней. Настоящим символом чего-то очень личного.

Но вернемся к сколиозу. Так вот, мне иногда кажется, что он у меня был всегда. Я был худеньким, слабеньким ребенком, девочки на меня никогда не обращали никакого внимания. Для всех во дворе, потом в школе, потом и в университете, я был гадким утенком. Ровно до момента, когда я поженился на своей коллеге по работе.

Вообще, женщины, конечно, странные существа. Ты будешь ходить холостой, одинокий и никто на тебя не будет обращать ни капли внимания. Но! Как только на твоем безымянном пальце появится кольцо, их начнет притягивать к тебе, как магнитом. В транспорте, в магазине, на работе, на улице, в ночных клубах, барах, поездах, на юге ты будешь ловить на себе любопытные женские взгляды. Для них, по всей видимости, это как знак качества – раз женат, значит хорош. Хотя, не факт.

Со своим сколиозом я закончил школу, отучился в университете, работал много лет на телевидении, потом служил в армии, а потом однажды – поехал на войну. Ах да, у меня же еще и плоскостопие было. И киль груди. И еще сердце повернуто вокруг своей оси на 4 градуса. И давление. «И в жопу все эти болячки», – уже лет с 14 начал говорить себе я. Мне хотелось жить полноценной жизнью, а не быть прикованным к поликлиникам, с их врачами и мрачными серыми стенами. В которые, казалось, запах лекарств и старости впитался еще в прошлом веке. Тогда же, когда эти стены последний раз красили.

Сколиоз плохо сказывается на здоровье. Болит спина, особенно при больших физических нагрузках на нее. Например, там, в окопах один раз мне пришлось просидеть в бронежилете 23 часа. Не снимая. И после, когда я, наконец, освободился от него, мне казалось, что позвоночник мой просыпался в трусы. Но хочется сказать, что в бронежилете тепло. И даже чуть-чуть безопасно. Самую малость.

Кривая спина не нравится девушкам. Редкой женщине нравятся сутулые парни. Но вот как-то так случилось, что моей первой девушкой стала, в последующем, уже жена. С которой через 3 года мы разругались в хлам и как следствие – развелись. И что ей тогда понравилось в моем сколиозе?

Но все это, конечно, юмор. Вернемся к песне. Будучи журналистом одного из региональных каналов, я в очередной раз поехал снимать свою военно-патриотическую передачу. Тему я выбрал тогда непопулярную. О ветеранах Чеченской войны. И вот, отвечая на вопрос «А какую музыку вы слушали на войне?», один из них рассказал следующий случай:

– Ехали мы на БТРе. Но не снаружи, а внутри. И там стоял японский магнитофон, который у чехов при зачистке нашли. И едем, погода такая хорошая, кругом Грозный, глаза смотрят. И вот играет эта песня – «Якида», знаешь?

– Нет, не слышал. (А тогда я еще действительно не знал, как она называлась, эта песня).

– Ну, так вот, врезался этот момент в память. БТР, песня эта и солнышко через триплекс.

Попрощавшись, я поехал собирать программу, и, конечно же, залез в соцсеть в поисках этой музыкальной композиции. С первых же звуков я вспомнил и лечебную гимнастику, и тренера, и сонное смоленское утро, и дребезжащий трамвай. Да и вообще свое детство девяностых.

И она, эта мелодия, потом звучала и в передаче, и в моих наушниках много дней. Казалось бы – тогда такая ненавистная, а теперь совсем какая-то родная, до боли знакомая и даже бодрящая. Дарующая задорное настроение. Но у всех песен, которые нам нравятся, есть один большой минус – они очень быстро надоедают. И через несколько дней она надолго пропала из плей-листа моего телефона. Пройдет 5 лет, прежде чем я услышу ее вновь. И случится это в 7 километрах от центра Донецка. На передовой, у поселка с грозным названием «Спартак».

Но обо всем по порядку. Журналистика – профессия практическая. Я понял это еще будучи первокурсником. Тогда я, чтобы сдать экзамены, целый год принимал участие во всех мероприятиях университета, особенно много – танцевал. Как же это было круто, танцевать. Это было очень тяжело, все эти растяжки, репетиции, травмы. Но потом – мгновение, и ты счастлив. Тогда же я понял, что победу приносит лишь долгий, нудный и порой очень тяжелый труд.

И благодаря своим танцам, я попал в «элиту» студентов. Меня порекомендовали одному из новостных каналов, и я впервые оказался на практике в СМИ. Выпустив свои первые «социалочки», я приглянулся начальству, которое отправило меня снимать «Селигер», о котором позже. Я также выпустил нелицеприятный для них сюжет. И после того, как я начал активно работать на телевидении и набираться знаний, я понял, что лекции в университете стали для меня совершенно неинтересными, разве что я по-прежнему остался верен истории и психологии. Эти две науки меня интересовали всегда, равно как и зарубежная литература.

Работал я все больше, уставал тоже все больше, поэтому на лекциях я спал, ел, читал, слушал музыку, писал, договаривался о съемках, прогуливал.

Но в то же время, каким-то чудом, все равно продолжал сдавать сессии и даже танцевать. Но журналистика навсегда стала символом именно практической профессии. Что толку от теории, которую преподают скупо и сухо, и чаще всего не по делу. Да еще и преподаватели, которые уже давно не в ней, а значит – устарели как первый пентиум в 2007 году. И все эти «плюрализм, толерантность и разность мнений», о которых нам талдычили, разбивались об очередную социалку. А когда я попал на войну, я частенько думал: «Вас бы сейчас с вашим преподаванием… Я тогда с вами спорил, и вы мне ставили двойки. Теперь моя очередь».

Зло? Может быть. Может быть, и слава Богу, что они не знают об этом всем. Но послушать, что они скажут, было бы интересно. Хотя чаще люди просто в ответ молчат и вздыхают, кивая головой.

А на филфак я попал совершенно случайно. Я вообще всегда хотел быть военным. Я ведь рос в семье офицера. А отсюда все вытекающие – в детстве я лазил по настоящим танкам, в двухметровых сугробах, бережно накиданных солдатиками, рыл длинные проходы, играл в войнушку с соседскими ребятами, жил в учебном корпусе. А что это такое, спросите вы?

Это когда здание углублено на полтора метра в землю, и в классе, в котором вы живете – бетонные полы и потолки 7 метров. Это сверчки по ночам по всем углам. Мыши. Холод. А за деревянной перегородкой, построенной отцом из подручных материалов, стоят настоящие боевые машины пехоты.

Ох и перепадало нам с братом, когда мы пролезали туда и играли внутри них. Таким было мое детство. Суровым. Но настоящим мужским. И я грезил о службе, о форме, как у отца. Хотел было поступить в военную академию (ту же, где учился и отец, и брат), но меня не взяли «по состоянию здоровья».

Я помню этот день, хорошо помню. В областном военкомате я прошел всех врачей, со мной даже поехал мой крестный, который был ветераном Афгана и Чечни. Так, на всякий. И вот я захожу к хирургу, который оставался последним решающим этапом перед поступлением. «Батюшки, да у вас тут полный набор», – и начал перечислять мне все мои болячки. Сказал, что никакая Академия мне и не светит, и мол «шелбтыотсюдова, сынок». Крестный попросил меня выйти, я остался ждать его на лавочке у кабинета. Через несколько минут он вылетел оттуда, покрасневший и злой и сквозь зубы процедил: «Пошли отсюда». Позже, в машине, он меня успокаивал. «Ничего страшного, жизнь на этом не заканчивается, люди и без армии живут, и счастливо живут, между прочим. Не расстраивайся». Позже я рыдал уже дома, потому что 16 лет я мечтал об армии, и теперь мою мечту превратили в пыль. Взял в руки гитару, и завыл какую-то песню Цоя. Гитара мне тогда еще помогала. Много позже, на Донбассе, чтобы прийти в себя, мне нужно будет вымокнуть в ванной часа так три.