Комнаты были похожи на пеналы детворы. Только кроме карандашей здесь жили людиловшевей.

– Ты дома, Коля? – спросил Остап.

– Дома, – за дверью фальцетом пропели.

Из остальных пеналов дружно зашипели. Соседи, как соседи, в лесу дружнее звери.

Остап толкнул ногою дверь, залетел как соловей. В комнате из мебели был один матрац. В красную полоску на красных кирпичах. Но не это беспокоило Остапа. Создание небесной красоты светилось ярче утренней звезды. Да это явно не случайная знакомая. Цвет глаз и шеи белизна не могут быть у них с утра. Такие могут быть любовницы, иль хуже жены – быть надо осторожнее.

И, действительно, звезду пленительного счастья звали Лизой, говорили ей на «ты». И в этом маленьком мирочке были лишь они одни. Ипполит Матвеевич отвесил свой поклон. Остап вызвал Колю в темный коридор. Киса до предела был девушкой смущен, так он и не начал первый разговор. Лиза щебетала рыжей «канарейкой». Первым делом доложила, что про мясо все забыла, только овощи и фрукты нынче все ее продукты. В это время вернулся Коля и Остап. И пошли концессионеры назад к студенту Иванопуло, в другой конец московского «аула».

В двери хвостом виляла записка.

– Не беда, – сказал Остап не быстро. – Пока студент наш где-то шляется, мы на матраце поваляемся, – говорил Остап довольный, доставая ключ из шкафа.

– Если ляжем штабелями, будет место как в Китае. Ах, Пантелей, вот сукин сын! Матрац пропил иль подарил?!

Спать легли на пол газетный, было «мягко» и «смешно». Захрапели трубным маршем, как слоны на Лимпопо.

А тем временем в пенале утром затевали небольшой кардибалет наш супружеский дуэт – Коля наш вегетарианец и неверная жена, в смысле пищи не верна.

Состоялся диалог, в диалоге десять слов. Жена мясо захотела, а бюджет семьи таков, если скушать кило мяса, то придется им тогда продавать свои глаза. Остальные части тела Лиза продать не захотела. Надоел фальшивый заяц и морковные котлеты, суп, «плетенка» из лиан и шашлык из редьки.

Разругались в пух и прах из-за свиной котлетки. Лиза шапочку надела, наточила коготки и сорвалась вся в пути.

Был час пик – везли матрацы, обнимая их руками. Ах, матрац – очаг семейный. База всех утех в любви. Засыпает каждый третий под звон демократической мольбы. У кого матраца нет, тот очень жалок и раздет. У него нету жены и порватые штаны. Денег ему не занимают и бедным негром все считают.

Так вот каждый выходной люди матрацы покупают, или все в музей сбегают. Но есть в Москве категория людей, которым нет дела до уникальных вещей. Они не интересуются живописью и архитектурой. Они приходят глянуть на халтуру, разевают рот до потолка, повторяя эти лишь слова:

– Эх! Люди жили!

Им не важно знать, что стены расписаны Пюви де Шаваном. Им важно знать, сколько это стоило болвану. Они поднимаются по мраморным лестницам с одной мыслью в голове: «Сколько здесь стояло лакеев? И получали ли они чаевые вообще?»

В столовой, обшитой дубовой панелью, они не смотрят на резьбу. Их мучает одна мысль, что в еде у купца было в ходу. И сколько это стоило при нынешней дороговизне. Очень много таких людей в жизни.

А тем временем, Лиза бежала по улице, глотая слезы на ходу. Она думала о своей счастливой и бедной жизни. «За пазухой» у мужа и в быту.

– «Ах, если бы еще стол и стулья – это было бы богатством обоюдным».

Как ей есть сейчас хотелось, в мыслях куры завертелись. Бутерброд с икрой купила и, краснея, проглотила. Лиза вытерла платочком рот и смахнула крошки. Стало как-то веселей и смешно немножко. Домой идти ей не хотелось, и она музеем загорелась. Двадцать копеек болталось в кармане, и этого хватило до финала. Ноги где-то минуты за три в помещение ее занесли.

На грани двух миров проходит борозда. Она сопоставляет два разных образа. Мир нынешних лакеев, живущих в забытье, довольные матрацом, портером на стене. Их престарелой бабке, живущей в нищите где-нибудь на юге, а, может, в полыне.

И мир богов от солнца, кто жил лишь для себя, имея то богатство, что в сказке короля. Мир ненасытной жадности и алчности господ. Тот мир богатых отроков был как упрек веков. Все возводилось в рамке музеев и столиц. И люди восхищались творенью без границ. Это были комнаты, поставленные Павловским ампиром, мебелью чудесной, успокаивающей взгляд вампира. Лизу сразу поразил стол морских дальних глубин. Это был не стол, а площадь Театральная. А пара тройка лошадей как десяток мелких вшей. По углам стояли кресла, и на них висело солнце. Отдыхали в полдень жаркий в персиковой тесноте, колоннад ряды в огне. Посетители блуждали, словно козы на лугу. Каждый блеял про себя: «Ну и жизнь у них была!»

Дивясь и млея, Лиза вниз посмотрела. Там, в соседнем зале с гордой головой блуждали, Бендер, и старик папаша плелся, будто не ел каши. Тут уж Лиза разогналась и к знакомым вмиг пробралась. Она бежала мимо залов и эпох. И наконец-таки наткнулась на двух искателей дров.

– Здравствуйте! – сказала Лиза.

На лице их была мина, еще несколько минут и взорвется все вокруг.

– Ладно, мы провинциалы, – сказал Бендер, торопливо. – Но, а вас, как судьба прямь к нам в руки занесла.

– Я поссорилась с супругом, и теперь брожу одна, как опасная чума.

– Ну, покинем этот зал, – коротко Остап сказал.

– А я его не посмотрела, – сказала, Лиза, не краснея.

– Начинается, – шепнул Остап на ухо Ипполиту.

И, обращаясь к Лизе, ей сказал:

– Смотреть здесь совершенно нечего. Упадочно-бандитсткий аморал.

Лиза сильно стесняла концессионеров. Она то и дело застревала в каждом отделе. В то время, как им хватало взгляда, чтобы понять, что зал менять надо. Она невольно приспосабливала каждую вещь к своим потребностям и комнате. Она не замечала кислых физиономий компаньонов. Она была в мире раздумий и финансовых раздоров.

– Потерпим, – сказал Остап, – мебель не уйдет так. А вы, предводитель, не жмите девчонку, а то от меня получите в печенку. Неужели у старого пса еще флиртует тело и душа?!

Воробьянинов самодовольно улыбнулся. Мост зубов от напряжения качнулся.

Залы тянулись медленно. Им не было конца. Веревочка запуталась с начала до конца.

– А здесь я уже была, – сказала Лиза, входя в красную гостиную. – Что же вы встали? Мои ноги устали.

Но ее слова, как ветер, лишь задели за одежду, колыхнули складки брюк, завертели все вокруг. Долгожданная пропажа перед взором двух друзей, развилкой стала двух путей. Стульев было ровно двадцать, вместо нужных десяти. Подозренья паутина оплела Бендера мозги.

– Ладно, – сказал Остап, – заседание колхоза продолжается. Стул не иголка, в представлении не нуждается. Дайте сюда ордера. В нашей компании есть человек большой силы ума. Придется вступить в неприятный контакт с администрацией. А вы, посидите с девчонкой, только не расколитесь ей о нашей организации.

Ипполит Матвеевич и Лиза ворковали. Вид, конечно, у него был не как у генерала. Резкий переход от спокойной жизни к неудобному и хлопотному быту охотника за брильянтами и авантюриста даром не дался. Под глазами отдыхала черная змея, ноги сильно похудели, нервы тоненько гудели проводами телеграфа каждый день с восьми до часа. Как ему любви хотелось, женской ласки и заботы. Без наличия ее в быте было тяжело. Ему захотелось быть богатым, щедрым и неотразимым. Пить вино под звон оркестра, даме руки целовать, каждый танец танцевать. Он завелся о Париже, увлекательный рассказ их умчал от разных глаз.

– Вы работаете в науке?

– Можно даже так сказать, – он ответил, не моргая, хамство стало козырять.

– А сколько вам лет, если не секрет?

– К науке это не имеет отношения. Ну, хорошо, мне уже не тридцать, но еще и не шестьдесят.

– Когда мы увидимся снова? – спросил Ипполит строго.

Лизе стало очень стыдно лишь на несколько минут. А потом душа решила: лучше стыд, чем долгий путь. Прилетел Остап вспыленный, хорошо удовлетворенный.

– Простите, мадемуазель, – сказал он быстро, – но мы не можем вас проводить. Нам надо отсюда умчатся, как искра.