– Господи! Попал я в плен, – молвил незнакомец всем.
– Батюшка! – сказал Матвеич. – Ты ли это или сон, уважаемый пижон.
Обменявшись пару раз гладкой фразой в бровь и в глаз, плюнув каждому в лицо, через левое плечо. И забылися в борьбе, как медведь зимой во сне. Стул тянули как резину. Каждый только на себя. Разорвали стул до слез, словно пес большую кость.
В стуле рыбку не поймали и желанье не сбылось. Молвил Ипполит отцу:
– Морду я уж вам набью.
– Руки коротки, – ему отвечал отец в поту.
Ипполит Матвеевич покидал пустырь, в воздухе растаял первый мылпузырь. Закусил в пивной с Остапом, рассказав ему о стуле, он стал думать о заслуге перед Богом и отцом. Двух соперников ему победить бы одному. Слой брильянтовый из капель закружил, как хоровод. Разливался по земле драгоценный дым во мгле. Ну, а жизнь ведь, не ручей, а арена для речей. Если где-то кто-то спит, в другом месте жизнь кипит. Варится в котле судьба, а судьба – это звезда, то на месте все висит, то сорвется и летит в пропасть непорочной тьмы, притяжением земли. Так судьбу свою метала, словно рыба на икре, дама в платье «Ришелье».
Познакомься, мой читатель, – Грицацуева – вдова. Женщина не два рубля. А хозяйка карт гадальных, была дама средних лет. Та глядела на людей, как солдат на вошь, в долгожданный банный день. Страшно сладкое любила, хоть и пасть вся без зубов. И возлюбленною слыла многих старых петухов.
От Полесова – соседа мадам Боур весть взяла. Что их в город, славный город вновь весна красна пришла. Сердце жалобно забилось, закружилась голова. Ипполит ее вернулся, стало все круги своя.
А тем временем два друга, человека с полом М., в дворницкой вели беседу об наличии проблем. Запах в доме был таков, будто несколько коров облегчились на кило. Может больше, все равно. Жить здесь больше невозможно – это ясно, как кино.
–В фешенебельный отель – молвил молодой кобель. – Чтоб не путать старый люд, вот вам паспорт, милый друг.
Кондар Карлович Михельсон. Сорок восемь лет, как сон, пролетели в холостую, беспартийную, шальную, но порядочную жизнь.
– Но, удобно ли, мой друг? – молвил Ипполит с испуг.
– По сравнению с нашим делом – это чистая игра ребятишек в «Царь гора».
И по бедности кармана, а не скудности ума, поселилися в «Сарбоне» – номера за два рубля.
–Стиль людей племен « Извоз» – говорил Остап всерьез. – Здесь и меньшие друзья, блохи с племени вождя.
В этот день концессионеры рассмотрели новый план. Оказалось «Жилотдел» лопнул, как зимою хрен. А заведал этим хреном архивариус один. Коробейник-господин. Облачившися в жилет, денег взяв, пошел «атлет» на добычу ордеров. А в гостинице с волненья Ипполит ходил один. Он один, кровати две, а меж них река в огне. Все в огне и сердце, грудь, он с волненья прямо труп. В этот вечер скользкий, мокрый, все решали ордера. Думал Ипполит тогда, вот получим ордера, масло в каше не беда. Ну, а каша все варилась и в конце концов сварилась.
Крутанул звонок Остап, вылез в дверь старый дурак. Остап нагленько зашел, сел на стул, как царь на трон. Тут Остапа понесло в черно-белое кино.
– Воробьянинов сынок, – так представился отрок.
Дальше буря понесла, и с песком слова смела. Смысл бредней был таков:
– Папа умер, мама тоже, я внебрачный их сынок.
Он в отборных выраженьях выразил всю грусть свою. И вдобавок ко всему, в качестве любви к отцу, взять из мебели его, стулья – больше ничего.
– «А старик большая тварь», – он подумал, как знахарь. – «Раскалю его сейчас, я не тот, кто деньги даст».
Свечка ярко полыхала, речь старпера дребезжала. Он себя хвалил, хвалил, что себе он господин. Что сумел в столь трудный час, весь архив сберечь от глаз – посторонних и косых, любопытных и глумных.
– Вам надо памятник, мой друг, нерукотворный, – заключил Остап довольный. – Однако ближе к телу, мой драгоценный человек.
Минуты ровно через три, он получил все корешки. На корешках все адреса и подпись получателя.
– Можно-с расписочку? – писать – говорил старый чудак.
Как его еще назвать, Старый пень, осел безрукий. Ловко Бендером надутый. Как оплеванный стоял и Остапа провожал. Взглядом дикого шакала и напуганной змеи. Вот такие вот блины.
А звонок звенел опять, стук шагов стал нарастать. И в передней появилось лицо Федора-отца, конкурента и осла. Оказавшись родным братом предводителя и небесным хулиганом покровителя. Деньги выплатил вперед, взял бумажки и взалет. А в залете потому, что неверный путь ему указал наш продавец, околпаченный в конец.
– «Прямь с ума все посходили, – думал он, ложась в кровать. – «И зачем нужны им стулья, я купил бы уж сервант».
Он разделся, помолился, лег и сразу же забылся.
За ночь холод был съеден без остатка. Воробьи купались в лужах по порядку. Небо было в мелкой облачной крупе, ветер пел романсы разгулявшейся весны. Солнце грело ватт на сто, задыхались все в пальто.
Ипполит ржал словно конь, умываясь в номере. Комбинатор наш великий, весь усталостью забитый, нес в постели сонный пост. Заодно задал вопрос:
– Прошу выплатить задолжность, дорогой мой Михельсон.
Выкатив глаза в туман, что-то тихо он мычал.
– Что за номер с удивленьем? – говорил Остап ему. – Да, должны же вы мне деньги, тридцать пять рублей к тому. И сюда же вам расписку, милый, старенький солдат. Пополам идут расходы, сон брильянтовый не брат.
Лучезарно улыбаясь, Кондар вышел в коридор. Там вышагивал как гном отец-Федор –наш герой. На прогулке два врага, два соперника. И у каждого в груди кипел восторг победы. Обменявшись лишь саламом и, съязвив в третий заход, Ипполит зашел в свой номер, оттуда выплыл теплоход. Теплоход с названьем «Бендер» плыл, как баржа с коньяком, наступая на шнурки собственных ботинок.
– Что вам угодно? – прошептал угодник Бога.
– Мне угодно продать вам старые кальсоны, две ручки от ночного судна и ложку старую без дна.
А в голосе Остапа была холодная зима. Отец Федор медленно пошел в «каюту».
– Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и мертвые уши осла, – кричал Остап удовлетворенный, вслед уходящему врагу.
Когда меж ними стало больше расстояние, раздался писк голодного ежа.
– Дурак, ты сам! – сказал служитель Бога, и началась борьба.
Борьба за карандаш в замке, которым Востриков хотел поранить «друга». Но победила молодость, в ней сила. Предмет был сразу возвращен законному владельцу, лишь только надпись там гласила. Нет, не скажу, уж очень пошло было.
В номере друзья делили ордера. Их после этого осталось два. Один на десять стульев в городе Москве, другой всего лишь на один, хорошенькой вдове.
– Будем работать по-марксистски, представим небо птицам, а пиво алкашам. На нем был новенький прикид шарфом румынского оттенка, и сладкий поцелуй вдовы весь вечер грел его маленько. Михельсон заволновался, стул в мечте его остался.
– Слишком маленький масштаб для предводителя дворянства. И к тому пижонство это – грабить бедную вдову. Мне тюрьма не по нутру.
– Хочется ведь поскорее, – вдруг опомнился чудак.
– Скоро родят только кошки, да и то лишь понемножку, – веселясь, сказал Остап. – Граждане, товарищи, я на ней женюсь.
– Но ведь это на всю жизнь, милый друг, опохмелись.
– Жизнь! – сказал Остап. – И жертва! Что вы знаете о ней? Жизнь – рулетка, жизнь – телега катит по тропе своей. Жертва – это море, океан безбрежной тьмы. Жертва – это очень много для брильянтовой чумы. Рассказал Остап ему странную историю. В пересказе смысла нет, тот гусар был не поэт.
Ну, а в городе весна, тротуары замела, поселилась прямь в домах и у молодых в сердцах. Петь заставила синиц, мысли собрала с ресниц. Компаньонов закружил аромат любви, ветер с них срывал печали в колыбель зимы. И в беспечном том угаре, с бирюзовых грез, капал дождь морских обманов с крыш домашних снов.
Люди как-то веселились, ждали все трамвай. Тот, который первый выйдет, только не зевай. Ипполит зевал, зевал, ну, а новость все ж узнал. Женщина ждала его, дама с виду ничего. Та гадалка с переулка, где бывал он так давно. Остап очень был доволен, что поест за просто так. На халяву повод есть, да в желудке был протест. Когда стареет женщина, теряет цвет волос. Не досчитает зубы и пышность своих грез. Может нагрянуть тучность, а может худоба. Но голос, голос девы не тронет седина. Когда раздался голос, за дверью, как жасмин, наш Киса даже вздрогнул, любовь жестока была с ним. При тусклом свете лампы, через десяток лет, в двух душах опаленных, звучал весны куплет.
