Морозный денёк

В такие морозы в Туре тишина – мертвая, лишь стоит густой туман, да иногда гулко каркнет со столба огромный, величиной с гуся, аспидно черный ворон. Из птиц только они в такие дни оживляют промерзший насквозь пейзаж. Жалко бездомных собак. Они прячутся где-то в теплотрассах, но голод не тетка, и каждое свежевываленное в деревянный мусорный короб (непременный атрибут любого туринского двора) ведро с дымящимися объедками, нечистотами тут же привлекает к себе три-четыре крупно дрожащих псины.

Вытягивая от усилия шеи и царапая стенки мусорок когтями, они вскарабкиваются внутрь обледенелых ящиков и жадно пожирают все, что хотя бы отдаленно похоже на съестное. Вспыхивают короткие ожесточенные схватки, свирепое рычание перемежается почти женским рыданием побежденной более слабой шавки. Она кубарем катится вниз и с поджатым хвостом исчезает в морозной мгле… Вот такая она, северная жизнь…

А помойки в Туре в начале девяностых годов все беднее и беднее. Страна голодает, и дефицит еды проникает и на Север. Хотя с продуктами здесь было всегда получше, чем на материке. Я помню, как то ли в 1963, то ли в 1964 году – в целинном Казахстане! – люди давились в очередях за хлебом, в нашем сельском магазинчике в сутки его отпускали на человека всего по 300 граммов. Когда уже работал в газете, в Железинке, являвшейся центром крупного животноводческого района, имевшей собственный маслозавод, огромные стада овец, крупного рогатого скота, свиней, с продуктами всегда было туго. Скот откармливали и вывозили на мясокомбинаты. Сливочное масло практически все уходило в областной центр, а что оставалось – расходилось по так называемым закрытым учреждениям (больницам, детским садам – ну да это святое дело), да с заднего хода отпускалось блатным.

Особая примета тех лет: высокие глухие заборы вокруг усадеб главных районных, совхозных начальников, с задними калитками и воротами, откуда втихаря завозилась или заносилась – в зависимости от чина и объемов – дефицитная жратва.

Мяса в свободной продаже, так же, как и масла, практически никогда не было. Куда все девалось – оставалось вечной загадкой. Ну не съедали же все, что складывали в закрома родины неутомимые труженики села, советско-партийно-хозяйственные кадры? Даже если жрали в три горла, их, по сравнению с нынешней неимоверно расплодившейся чиновничьей братией, было все же куда меньше.

Так или иначе, рядовой люд питался неизменным минтаем и хеком, субпродуктами, бычьими хвостами и говяжьими головами. В ходу был такой анекдот: «А почему ни у одной головы нет языка?» – «Да чтобы не проболталась, куда девалась туша!» Как-то железинцев порадовали: привезли несколько машин с маленькими, меньше бараньих, тушами сайгаков. Разобрали все мгновенно. Но даже жареной сайгачатина оказалась малосъедобной, пресной и безвкусной. Похоже, бедных животных сюда все же не везли, а гнали пешком – тысячи километров, от самой балхашской полупустыни…

В Экибастузе жизнь до середины восьмидесятых годов была сытной. Это был город шахтеров, энергетиков, со статусом Всесоюзной ударной комсомольской стройки, и снабжался он отменно. Колбасы – какие хочешь, во всяком случае, три-четыре сорта всегда присутствовали; мяса – навалом, кофе растворимый, сгущенка, тушенка… Коммунизм, да и только.

В то же время область голодала, в соседних российских регионах народ варил супы из рыбных консервов. И потому в Экибастузе всегда было полно машин из других казахстанских областей, с российскими номерами: люди приезжали сюда за едой, чтобы затариться впрок. И тогда еще не делили на своих и чужих, отпускали все и всем подряд. А уже ближе к перестройке и в первые годы правления Горбачева даже в Экибастузе стали вводиться ограничения, дефицитом людей отоваривали (слово-то какое появилось тогда! На сленге оно ранее означало «Дать в морду») – уже преимущественно через предприятия, учреждения.

В Туре мы обрадовались, когда увидели в гастрономе ряды банок с тушенкой и сгущенкой. Думали, хоть здесь сохранилось изобилие. Фигушки! Оказалось, отоваривают только по спискам…

Жизнь на Крайнем Севере – это каждодневное испытание, это борьба за выживаемость, это никогда не прекращающаяся «экстремалка». И это не громкие слова, а простая констатация действительности. В Туре, как практически во всех любых других населенных пунктах округа, каждую зиму кто-нибудь замерзает насмерть. Обязательно перемораживаются пара-тройка домов, учреждений. С небольшими промежутками бушуют пожары, в огне гибнет ветхое жилье, конторы, какие-то производственные объекты, люди.

Очередной пожар в Туре

Холодно в домах, стыло в учреждениях, вот народ и согревается, кто как может. После того, как вернулась хозяйка занимаемой нами квартиры на Увачана, нам дали однокомнатную квартирешку по улице Школьная (она редакционная и, наконец, освободилась). Единственное достоинство этого жилья – работа в сотне метров. Квартира на первом этаже, для Туры нет ничего хуже, и в этом я убеждаюсь с первыми крепкими морозами. Батареи едва дышат, хотя до котельной – только через теплотрассу перебраться. Когда на улице за 40, вода в ведре на полу замерзает. Да что там в ведре – она и в подвесном умывальнике покрывается коркой льда.

Жители регулярно навещают Центральную котельную: проверить, не пьют ли кочегары. То же самое делают рейдовые бригады, милицейские наряды. Кочегары, конечно, пьют. Потерявших сознание увозят, на их место привозят трезвых. Но уголь дрянной, в нем больше породы и нужную температуру через прогнившие тепловые коммуникации нагнать почти невозможно. И потому все, кто может, ходят с ведрами к угольным кучам у котельных.

Хожу и я туда каждый вечер, как шахтер к себе в забой на смену. Как ни придешь, тебя обязательно встречают несколько стоящих в согбенной позе жителей окрестных домов, с матерками набивающих ведра, мешки углем, который надо тут же, по ходу отсортировывать от кусков породы. Кочегары, время от времени выкатывающие из котельной тачки с дымящейся золой, косятся на нас – после каждого такого набега куча уменьшается, становится менее качественной, – но молчат. Да и что тут скажешь?

Прежде чем улечься спать, я вытапливаю в печке до шести ведер угля (они превращаются в четыре ведра золы – вот такое качество привозного угля. Абсурдно, но на территории Эвенкии при этом находится крупнейший в стране и совершенно еще нетронутый угольный бассейн – Тунгусбасс). В метре и выше от пола почти жарко, а ногам по-прежнему холодно, квартирка, в которой мы живем, тепла совершенно не держит. Я прикрываю печную вьюшку, чтобы тепло не так быстро покинуло наше жилище. Утром встаем в уже напрочь выстывшей квартире. Но топить некогда, теперь уже до вечера.

Однажды утром с неимоверным трудом просыпаюсь от жалобного стона Светланки. Голова раскалывается, перед глазами все плывет. Жена, не открывая глаз, все время повторяет одно и то же:

– Марат, дай лекарство, у меня голова сильно болит!

На ватных ногах, пересиливая приступ тошноты, добираюсь до окна и выбиваю стекло в законопаченной двойной форточке. Оживаю с каждым глотком морозного воздуха, бегу к соседям вызвать по телефону скорую помощь: мы явно угорели. Светланка лежит с лицом белым как полотно, ее рвет. Приехавшая фельдшерица выслушивает мой сбивчивый рассказ и делает Светланке какой-то укол. Медичка внешне спокойна, но глаза испуганные. Она, как и я, понимает, что мы чудом избежали гибели. Скорая уезжает, я ставлю на стул у постели жены чашку горячего чая с лимоном, но она заснула. Я ухожу на кухню, закуриваю и кашляю, кашляю, сдерживая сухие рыдания. Господи, я ведь чуть не убил нас обоих (Владика после первой же зимы от греха подальше отвезли к его бабушке в Кзыл-Орду)!