Меня настораживает другое – перемена в качестве. Я прибавил в силе и скорости, а вот он – в качестве. Он перестал ошибаться и почти всё время попадает. Правда, и я беру. Однако я беру всё, что летит ко мне; а вот своё собственное, скухаренное при помощи целлулоидного мяча, обрезиненной ракетки и такой-то матери, – вот это иногда улетает в молоко.

Подача переходит к нему при счёте три – два в его пользу. Это, в сущности, ерунда, я только расхожусь. Греется кровь, зрение становится как у динозавра – пейзаж за кадром, зато зверская фокусировка на движущемся объекте. Объект круглый, вертлявый, капризный, вертится, как юла, и всё норовит срикошетить от большого пальца.

К десятой подаче я начинаю чувствовать свои ноги. Это значит – хорошо. Я ощущаю их до кончиков ногтей, до легчайшего прогиба стопы, до беззвучного скрипа в колене. Так и должно быть – я вхожу в состояние теннисного самадхи. Боги незрячей подкрутки и кистевого тычка от пуза благосклонно улыбаются мне. Я расслабленно бью из-под стола, заставляя мяч выгибаться параболой, и в упоении чистой, незамутнённой везухи размазываю шарик в противоположную от рывка сторону. Я хорош.

Только вот беда – счёт уже пятнадцать – десять. И чёртов японский городовой впереди. Статистику ошибок я не веду, некогда, блин; но навскидку понимаю, что я просто чаще промахиваюсь на ударах. Надо быть осторожнее, вот и всё. Он со своим азиатским пером не стремится бить слишком сильно, он – это я признаю – удивительно точен.

Мы подходим к двадцати довольно близко, но пары очков мне не хватает. Я готовлюсь усилием воли дотянуть до равного, а там опять поднапрячься и перетянуть на себя одеяло в борьбе на «больше-меньше», но… мне не позволяют. С моей подачи – я уже не стесняюсь, форсаж на ста процентах – я вдруг получаю мощный, резкий и точный, как выстрел в упор, накат в дальний от меня угол стола. Не ожидал! Партию он забрал уверенно, вопросов нет.

Мы корректно улыбаемся друг другу, меняемся сторонами. Ах ты ж жёлтая тайваньская змея, как же подло ты притворялся серой мышкой на разминке! И бить ты умеешь, хотя и не часто.

Перед его первой подачей в новой партии я мельком ловлю его взгляд. Да ничего там нет, в этом тёмном взгляде – сплошная чайная церемония, чёрт её дери! Какие-то киргизские потёмки. Отблески лагерных костров Чингисхана, запах бараньей похлёбки, кунжутного масла и застарелого воинского пота. Поколения скрюченных на рисовом поле пейзан, поколения скрюченных от опиума лавочников, поколения скрюченных от смога промышленных сборщиков всего, что способно собираться. Гордость не за себя, но за предков. Заветы Конфуция и жёлтые реки.

Ладненько, я буду аккуратен. Он рассчитывает на мой темперамент, на мои эмоциональные ошибки – а я буду сама осторожность. Он думает, я молодой и безголовый. А я буду дискредитировать каждый твой мяч, буду заниматься сухим и тошнотворным анализом, буду силою мысли управлять полётом. Я выпускник престижного в масштабе Ленинградской области вуза, а ты простой тувинский охотник на копчёных изюбрей. Или, скажем, сайгаков. Или кто там водится в уйгуро-ненецком автономном округе? Да неважно, я просто перебегаю тебя молодыми ногами, о высокогорный урюк соевых болот Тянь-Шаня!

Он подаёт. Я не беру. Он подаёт ещё раз – точно так же. Я не беру. Какого там!? На третий раз я приседаю как жаба и выпрыгиваю как кенгуру – и всё же беру проклятую подачу! Да только мой ответ уже беззубый, и узкоглазый бенгалец с лёгкостью срезает мою свечку на противоходе. Три – ноль.

Все пять его подач я проигрываю. На своих отбираю только два очка из пяти. Я ощущаю себя соломенным Страшилой с топором Железного Дровосека в слабых сухих руках. А он, чуть ссутулившись, даже и не слишком-то бегает – как ему удаётся брать мои лучшие удары, стоя так близко к столу?!

Уже не до шуток – вторая партия уверенно катится ленивому жирному коту под хвост. Не хотелось бы её отдавать – потому что в противном случае третью придётся выигрывать любой ценой… а я что-то не уверен в своей кредитоспособности. Уже не уверен, да. Кишмиш побеждает в приятном хладнокровном стиле, белое войско разбито и у полководца симптомы Паркинсона.

Я начинаю бегать как накурившийся кули. Я выгибаюсь, как в балете, прыгаю на выпаде как отменный Д’Артаньян и даже катаюсь по полу в безнадёжных попытках словить уходящую удачу. Монгольский призрак по ту сторону стола гоняет меня по всему спортзалу, и я рысью скачу за улепётывающим по деревянному настилу шариком, орошая баскетбольное граффити каплями пота. Майка давно снята, а полотенце на скамейке впору выжимать. Невозмутимый Лао-Цзы сух, как пустыня Гоби, и ни разу не попил водички. Что же ты, агентство Синьхуа, мумифицировал себя при жизни?

Партия номер три – решающая. Я пью из бутылки нарзан, обдумывая ситуацию. Мне и раньше приходилось проигрывать, но по-другому. Там были и взаимные ошибки, и крики восторга, и мужская крепкая ругань вслед каждому «киксу». Там была борьба. А здесь – уничтожение. И ладно бы я видел, что имею дело с мастером спорта или чемпионом каким-нибудь: тут вопросов нет. Видали мы таких, лупят наотмашь из любой позиции, как электрические… Да такие и не станут сюда приходить. Районный центр, спортклуб «Ромашка» при спорткомплексе имени вымени… Нет, этот эвенкийский гений дзюдо явно самоучка. Наверное, у него больше опыта, решил я. У него, может быть, было больше жизненного опыта. У него было больше жён, а значит, больше опыта. Жёны развивают терпение. Этот мужик соткан из терпения. Он не ошибается, потому что терпит. А, бред собачий…

Я начинаю вкрадчиво. Я подаю мягко, но весь как струна в ожидании любой гадости. Долой самоуверенные авантюры. Однако Джеки Чан не торопится – в отличие от первых двух партий, принимает с оттяжкой, выворачивая своим «пером» шарик на пологую, длинную дугу. С неё очень удобно бить. Заманивает? Ждёт, что врежу и ошибусь? Выкуси! Отвечаю подчёркнуто спокойно, в лучшем округлом стиле. И вдруг – бац! – как пощёчина слева. Его удар пронзает мою чуткую, как ночная кошка, оборону, шарик чиркает по самому краю стола и пьяной мухой садится на пол. Вот же сукин сын! Он как будто всё предвидел!

Вторая подача – бац! Третья подача – щёлк, щёлк и бац! Далее – щёлк, щёлк, бац, бац и ба-бац! Китаец бьёт без объявления войны, мячи приёмами каратэ сыплются мне в пузо, в глаз, в лоб; я мечусь у стола, кланяюсь направо и налево как нубийский раб, уже почти не потею – нечем! Его арсенал завораживает, а процент попаданий… к чёрту процент попаданий! Последние пять подач я играю в отупелом трансе отчётливого поражения, моя воля не то чтобы сломлена – она бессильно пожимает плечами.

Я оценил его благородство: большинство перестают стараться, когда выигрывают последнюю партию с перевесом в шестнадцать очков. Он не перестал – за его финальным ударом мне пришлось бежать в противоположный угол зала. Я признаю – он получил своё удовольствие от игры.

Его широкая бурятская морда расплывается в улыбке, но не злорадной, а простой; мы пожимаем руки. Его рука сухая и крепкая, моя уставшая и мокрая. Со стороны, должно быть, я выгляжу довольно жалко. Как иероглиф «простофиля», например.

– Ты маладес, карашо! – он показывает большой палец.

– По-моему, я говно, – бурчу я.

Он смеётся:

– Нет, карашо. Приходи завтра, ещё играть.

– Где вы тренировались?

Он разводит руками:

– Здесь. Здесь давно играть.

Он уходит в чайхану пасти свои курдючные отары, или собирать мотороллеры «Хонда», или мариновать острую капусту для рабочего класса; а я сажусь на мотоцикл и еду в кемпинг за ужином и холодным пивом. Мне тридцать один, ему – семьдесят.

Всё началось с грыжи. Она поселилась где-то в нижнем отделе моего понемногу растущего с годами живота, вела себя поначалу скромно, но потом взяла привычку выпячивать своё «Я» и беспокоить мелочными капризами. Хирург в городской поликлинике бесцеремонно потыкал меня пальцами и буднично выписал направление на плановую операцию. И когда оттягивать час «Икс» стало уже невозможно, я собрал вещички, ворох анализов, остатки мужества и сдался врачам.