Городская больница скорой помощи – это проходной двор. Так говорили все, кто там побывал. Меня пугали бичами, злыми пьяными докторами, едва ли не вшами и тупыми скальпелями. Должен сказать сразу: ничего из перечисленного мною обнаружено не было. С бичами как-то справлялись; врачи были трезвыми и достаточно корректными (по суровым российским меркам); мифические вши себя не обнаружили.

И всё же метко окрещённая народом «тысячекоечная» – отнюдь не санаторий. А скорее, профилакторий: тщательная, добротно выполненная профилактика чересчур светлых планов на будущее. Когда одолевают радужные мечты или бескомпромиссные амбиции, всегда полезно вспомнить про городской стационар.

В то время как на верхних этажах больницы, по слухам, сверкал белизной и свежей штукатуркой недавний евроремонт, в нашем отделении стоял тяжёлый и всепроникающий дух соцреализма. Облупленная краска на стенах, перекосившиеся тяжёлые двери, больше половины коек – старые добрые скрипящие «сеточки», охотно провисающие в середине и не дающие спине ни малейшего шанса расслабиться. Наша палата была выдающейся: она состояла из двух смежных комнат, одна из которых была маленькой, а вторая – крошечной. В первой стояло четыре койки, а во второй лишь две; зато во второй имелся умывальник. Итак, на шестерых пациентов было две розетки с переменным током, два постоянно открытых окна (жара-июль!) и бесконечное количество терпения. В обеих комнатах на стенках висели загадочные аппараты, по форме напоминающие плоские груши-мутанты, размером с виолончель. Поговаривают, что это были ионизаторы воздуха, а возможно – ультрафиолетовые фильтры. Так или иначе, они не работали.

В припадке рациональной мудрости архитекторы сотворили лишь одну туалетную комнату на этаж. Впрочем, нет – их было две, по одной на каждую из гендерных букв русского алфавита. Поначалу такая лаконичность угнетала, но позже я оценил смекалку советского инженера: большинство больных были лежачими или сидели на жёсткой диете – поэтому очередей к унитазу никогда не было. От описания самого узла я откажусь по соображениям приличия, скажу лишь, что он отпугивал. Скорбный листок на пожилом кафеле напоминал страждущим, что за курение в туалете полагается выписка без больничного. В подтверждение серьёзности своих намерений администрация наглухо задраила окно, а ручку отвинтила. Поэтому все курили в туалете без вентиляции, оставляя за собой щиплющий глаза смог.

Мой ближайший сосед был весьма общительным дедом с дырками в животе. Он сразу заявил, что жизнь его многому научила и сделала мастером на все руки. И действительно, он мастерски испускал самые разнообразные звуки буквально из всех своих телесных отверстий, как во сне, так и наяву. Каждый день в него заливали через капельницу шесть огромных бутылок прозрачного лечебного снадобья, которое немедленно вытекало через дырки в животе прямо на матрас. Дед не унывал, подшучивал над медсёстрами и хвастался внучкой, которая, как оказалось, по своей журналистской практике брала интервью у самого Никиты Михалкова.

Койку в дальнем углу занимал молодой коммерсант с круглым улыбчивым лицом, не так давно расставшийся с острым перитонитом. Он любил сериалы «про ментов» и казённые прибауточки. Проработав какое-то время в «органах», он уволился и теперь очень старался быть со всеми, как это говорят англичане, «найс». Это был не самый плохой из виденных мною бывших «ментов», и он мог бы быть совсем приятным человеком, если бы не та строевая поспешность, с которой он выдавал свои житейские каламбуры. Они, видимо, теснились у него в голове на переднем плане подсознания и всегда были готовы к немедленному использованию. Отрапортовав очередное нечто, типа «если бы да кабы во рту росли грибы, то был бы это не рот, а целый огород!», он расслаблялся и удовлетворённо оглядывал окружающих. Казалось, в конце ему очень хотелось ещё и козырнуть, но он воздерживался.

Третьего пациента привели под руки, он был в плавках, носках, с трубочкой в боку, дрожал и тяжело дышал. Его «Волга» провела неожиданный раунд японской борьбы сумо с развозным фургоном, лоб в лоб на встречной полосе, погибла бесславно и насовсем, оставив хозяину на память лёгкий ушиб почки и виска, царапину на локте, а также частичную амнезию. Парень оказался невероятно крепким: проспал без перерыва два дня, а на третий вскочил, заявив, что полностью здоров и где, чёрт возьми, его ботинки. Наверное, «Волга» – хорошая машина.

Четвёртый обитатель нашей комнаты был похож на суслика, который не мылся неделю (если бы суслики вообще мылись). Он сразу же занял первое место в чемпионате по числу трубок, торчащих из туловища – в них постоянно циркулировали жидкости всех оттенков жёлтого цвета, выливающиеся в стеклянные банки с хромированными ободьями. Если бы мы не знали, что у него в двух местах ножом пробито лёгкое, то решили бы, что он просто ловко гонит самогон. На вопрос: «Кто тебя так?» он с духовым хрипом грустно ответил: «Жена».

Во второй комнате было веселее – там долечивал язву совсем молодой парнишка, у которого был ноутбук, смартфон и телевизор. Когда он не смотрел новости про Украину, то играл в компьютерные «стрелялки», поэтому автоматные очереди стали нашим постоянным звуковым фоном. Парнишка был с юмором, виртуозно матерился через слово и почти каждый день водил к себе новых девушек. Девушки испуганно обходили банки с жёлтым содержимым, которое всасывал в себя пострадавший от семейной жизни, и грациозно скрывались за дверью. Нам было всё равно, а его соседу и подавно – тому было хорошо под восемьдесят и у него прогрессировал цирроз печени.

Несмотря на затрапезный интерьер отделения, санитарки и медсёстры у нас были хорошие. Большинство – молодые девчонки, интерны или недавно закончившие. Они ко всем обращались на «ты», моего соседа звали дедом, часто шутили, капельницы ставили ловко, судно или писсуар подносили без промедления. В моей памяти они сохранились как настоящие люди в белых халатах, а не сварливые домработницы, так и норовящие пройтись шваброй по голым ногам или унести из-под носа недоеденную кашу.

А ведь это очень важно: когда ты лежишь с обширной дырой в животе, лишь слегка прихваченной хирургическими нитками, то поневоле начинаешь относиться к людям менее высокомерно, и гораздо более чувствительно. И каждую улыбку или просто дежурную шутку человека в халате воспринимаешь как обращённую к тебе лично. И на душе становится спокойнее. И метаболизм улучшается. И мышечные волокна проникаются симпатией друг к другу и воссоединяются гораздо быстрее.

Операция моя прошла увлекательно и почти совсем не больно. Это просто чудо – эпидуральная анестезия. Лёгкий укол в позвоночник – и вот ты уже получеловек. Ниже пояса тебя можно пилить на части и рассказывать анекдоты – а ты будешь смеяться. К тому же перед операцией сестра делает тебе ещё один, уже совершенно волшебный укол, от которого всё в мире приобретает яркие, радужные краски, громче начинают петь птицы и людские голоса становятся благозвучными.

Потом мне рассказывали, что уже после наложения швов я требовал продолжения банкета и обещал всех пригласить в ресторан. Увы, этих подробностей я совершенно не запомнил – так что будем считать, что они просто выдавали желаемое за действительное. Я лишь смутно припоминаю, как беседовали между собой хирурги, как мужской голос бодро объяснял, где отрезать, где закреплять на прихватку, куда подворачивать… Это было несколько странно, поскольку вообще-то моим оперирующим хирургом была женщина. И как позже утверждала она сама, у неё там было «несколько ассистентов». Возможно, анальгетический бред смешался у меня с явью. Хорошо помню, что как-то по-детски обиделся, когда одна из врачей сказала что-то про нежных мальчиков, на что я начал заплетающимся от анестетиков языком возражать, что я давно не мальчик и совсем не нежный, а она ласково соглашалась, гладила меня по голове и обещала мальчиком впредь не называть. Серьёзной боли не было, были лишь неприятные и смутно опасные ощущения, как будто мою кожу тянут и мнут, и хищное лязганье хирургических ножниц.