А сейчас главное – сидеть и писать роман, не забывая снабжать текст социокультурными кодами.

Можно будет устроить презентацию романа, туда придут все мои знакомые, их много. Меня любят, значит придут. И тогда главное – не выходить до начала презентации – люди, не все, но многие, обожают друг друга трогать, крепко прижимать тело другого к своему телу, это называется дружеские объятия. Я неоднократно всем говорила, что прекрасно обхожусь без этого, услышали почти все, и я почти смирилась с этой традицией, я терплю лёгкие прикосновения людей, я понимаю, что потребность в прикосновениях – это материальное выражение потребности в близости или в причастности. Я нормально отношусь к лёгким прикосновениям, раньше думала, что когда человек прикасается, он хочет забрать моё тело, моё прекрасное тело, в котором моему сознанию уютно, комфортно, моё тело, которое, даже скитаясь на морозе по молодости, ни разу не промерзло до костей, потому что я всегда заботилась о нём. Прикосновения не делают моему телу хорошо, но и плохо не делают, убеждаю я себя. Однажды нечаянно прикоснулась к другому телу сама, удивилась – там, под одеждой, была женская грудь, маленькая и тугая. Нет, я знала, что она есть, но удивилась – мне не было неприятно, было интересно и совсем не страшно.

Но всякий раз на презентациях появляется Она. Она говорит:

– Я знаю, что ты не любишь обнимашки, но мне-то можно, это же я.

– Я не люблю обнимашки, – слабо сопротивляюсь, – ну правда, – но она уже сжимает меня в объятиях. От неё пахнет потом, нездоровым желудком, тленом, который она приняла в своё тело, когда перекусывала бутербродами с колбасой, мне хочется пнуть её, но принято считать, что она хороший человек,

– Сука, – хочу заорать, – отвали от меня, сгинь, поди помойся, перестань жрать без меры, дай своему желудку время переварить сожранное, сгинь, уйди от меня! – и улыбаюсь, а хороший человек, тиская моё тело, наваливаясь на него, забирает его себе. Потому что принято считать, что это хороший человек, а хорошим людям можно всё.

Поэтому я не хочу презентацию, уж лучше мебель. И быть толерантной.

Что я знаю о толерантности?

Как-то бывший муж, Олежок, тот, кого нельзя называть (иногда социокультурные коды появляются в тексте сами по себе, без моего участия), принес домой из церкви открытки с иконами, он купил там эти открытки, хотя не работал. Я работала. Я работаю гадалкой, ко мне приходят люди, чтобы узнать судьбу, чтобы узнать, например, получится ли в течение года купить квартиру. Это их право – полюбопытствовать у карт – получится ли. Заручиться поддержкой в начинании – это их право. И мой хлеб. Если бы моим хлебом были стихи, я бы уже давно обменивала лайки на хлеб, приходила бы в магазин, показывала телефон, говорила бы: «У меня 22 лайка сегодня, дайте пожалуйста, маленькую «Бородинского».

Олежок принес ещё доску, золотую клейкую бумагу и бутылку водки. Он пил водку, оклеивал доску золотой бумагой, когда уставал, уходил на кухню курить. Возвращался, продолжал свой труд. Оклеил доску, получилось красиво, гладко и нарядно. Спросил у меня:

– Чего не помогаешь?

– Давай помогу, – сказала я.

Мы стали раскладывать открытки на доске, Олежок хотел, чтобы всё было правильно, как в церкви: Богородица, Иисус Христос, Святая Троица – чтобы всё в положенных местах. Он вспоминал, как в церкви. Я сказала:

– Надо по иерархии, кто главнее. Вот кто главнее – Иисус или Троица?

– Троица, – сказал Олежок, – там же есть Бог Сын, Бог Отец и Святой Дух. Троица – само название – три в одном. Их больше, значит, икона главнее, чем один Иисус. Это же Он, да? – спросил Олежок и ткнул пальцем в фигуру на открытке. – А Богородицу надо слева, – сказал. – Она же баба, её слева, Николай Чудотворец главнее, он мужик, мужчина, у него работу попросить можно, его надо справа наклеить.

– Ну, – сказала я, – делай как знаешь.

Олежок приклеивал иконы к доске на суперклей, Олежок вместе с доской отражался в зеркале. Я подумала, что если он повесит иконостас напротив зеркала, будет два иконостаса, а Богородица будет справа. Задумалась над этим.

– В чём смысл жизни? – я даже не поняла, что произнесла это вслух.

Олежок резко вскочил, взял меня за шею и стал душить. Потом толкнул на пол, пнул в живот, потом ещё несколько раз. Пытался попасть ногой по лицу, но я закрывала лицо, механически, – не понимала, что происходит, понимала, что надо закрыть лицо. Олежок поднял меня за одежду и швырнул моё тело о комод. Тело стекло с комода как в мультике про Тома и Джерри. Тело лежало у комода, я приподняла его и дотащила до кровати.

– Сука, – тихо сказал Олежок, – сука, человек тут работает, для семьи старается… Сука. («Человек». Выделено голосом.)

Всхлипы угасали в районе горла, я не потеряла сознания, но было близко к этому. Олежок медленно, в тумане, доделал иконостас, присобачил сверху крест, который вырезал узорчато все два месяца, что был без работы. Потом ушёл в ванную, мыться. Вышел заметно повеселевший, я бы сказала, что могу ощущать состояние Человека (выделено голосом), но перед этим-то не ощутила, значит, это не будет правдой. Повеселевший и абсолютно голый, его дом – его правила, вышел, встал перед иконостасом и стал молиться. Голос его звучал проникновенно, бархатно, молитва началась со слов: «Боженька, прости меня (что у него было – помутнение рассудка, нервный срыв, – подумала я), прости меня, Боженька, – повторял Олежок, – ну прости ты меня, грешного, что я без трусов перед тобой стою». Мне хотелось услышать продолжение молитвы, но организм выдал спазмы горла, те, которые люди называют смехом, и остановиться я не могла. Олежок прервал молитву, подошёл ко мне недовольный и стал трясти меня, тряс долго, пока я не прекратила смеяться. Олежок негодовал – я кощунственно прервала святое – его общение с Создателем Вседержителем. В тот день он сломал мне копчик. А я лежала и боялась. Я не убила его только от малодушия, мне не хватило духа.

Если я не убила тогда его – вправе ли я бить людей за их запахи, за их тягу к объятиям. Что я знаю о толерантности? Я знаю о ней всё.

Что я знаю о толерантности?..

Когда ещё не понимала, что за буквы платят мало, когда думала, что умею обращаться с буквами профессионально, интервьюировала человека, приговорённого к смертной казни, к расстрелу. Но человек попал под мораторий, его не успели расстрелять, он остался сидеть пожизненно, Рахман его имя. Рахман зарезал четверых, в том числе двоих маленьких детей, один из них на момент убийства мирно спал в своей кроватке, он был младенцем. Из материалов дела узнала, что Рахман пришёл в дом своего соотечественника Ахмеда, выпил с ним, потом достал заранее приготовленное орудие убийства (нож, лезвие столько-то сантиметров), нанес удар Ахмеду и по одному удару его жене и его детям. Сопротивления они не оказали, Рахман был молниеносен. Из показаний Рахмана следовало, что неделей ранее Ахмед пришел домой к его сожительнице, русской сожительнице, дома была её дочь, девочка четырнадцати лет. Ахмед изнасиловал девочку, изнасилованная девочка рассказала обо всём Рахману и матери, они пошли в милицию. В милиции принимать заявление отказались, сказали, что мать лишат родительских прав, это всё, чего можно добиться, если подать заявление. Ещё два дня заявление пытались подать, но никаких отметок в журнале приёма заявлений об этом в милиции нет. Ещё три дня Рахман пил, потом взял нож и пошёл в гости к соотечественнику. Ахмед смеялся над ним, говорил, что это глупость – заступаться за русскую, которая всё равно так и так станет проституткой, все русские – проститутки. Рахман достал нож и ударил.

– А зачем он убил жену и детей, – спросила я замполита, который дал дело.

– Обычай кровной мести предполагает, – сказал замполит, – что вырезать надо всё потомство насильника. Чтобы избавить мир от дурного семени.