– Да? Он немного похож на снеговика. Из мультика.

– Точно! – рассмеялась она и кивнула, с ободрением глядя на Павла. – Точно. На снеговика!

За прозрачным столиком в кафешке, на втором этаже кинотеатра, со стеклянными стенами-окнами для обзора центра города Анна изучала меню, поправляя лямку платья. Павел из-под своего меню изучал ее. Он ужасно потел.

– Может, вот этот салат? – Он придвинул к ней меню.

– Ой, нет. Разжирею. У меня не очень стойкие гены. Хотя и дворянские…

Она рассказала, что их род берет начало в шестнадцатом веке – упоминания о нем можно найти даже в учебниках, а в архиве есть фотографии царского времени.

– Переезд из Питера «во глубину сибирских руд» – тяжелое решение, – закончила она со старательностью отличницы.

Сначала Анна говорила охотно, потом стала отвечать все более формально, и наконец вовсе смолкла на полуслове, озираясь.

– Что такое… почему к нам не подходят? Они что там… им что, не нужны клиенты?

– Просто кризис. Дефицит кадров. Везде сокращения. – Павел поднял руку и помахал официанту. – Народ зашивается.

Ее красивое лицо нервно двигалось. По-видимому, она буквально физически не могла принять, что внимание официантов может быть отдано кому-то еще, если в очереди находится она. Ее губы обиженно изгибались, еле слышно бормоча слова. «Нужно же высказать им… Они пренебрегают нами…» – различил он. Она смотрела на него с недоумением, не понимая, почему он так спокоен и почему он ничего не сделает. Павел был способен к распекаю, но сейчас не видел поводов к нему.

Наконец, извинившись за замешку, к ним подошел официант. Анна холодно, оскорблено чеканила ему названия заказанных блюд, точно сыпала медяки сифилитику, цепляющемуся за край плаща.

– Ну вот. Что-то я перенервничала, – сказала она, отпустив официанта, и сделала ладошкой обвевающее движение к груди. – Так вы работаете в ГЛОНАСС?

– Ну… не совсем.

– То есть, я не так выразилась, – поспешно поправилась она и покраснела. – Я знаю, что ГЛОНАСС – это космические спутники.

И он еще раз обрисовал подробности своей работы.

Расслабившись, Анна часто смеялась. У нее был приятный смех, при котором она смотрела вниз и стремилась поднести ко рту руку, останавливая ее на полпути и снова опуская. Но наряду с этим детским и застенчивым в ней чувствовалась и взрослость, и смелость, и в нем все как-то обмирало и тут же начинало струиться вверх, – как дерево весной гонит соки по стволу.

Они покинули кафе и пошли вдоль дороги к остановке.

– Прохладно, – сказала она, охватывая плечи руками. – Вот и остановка.

– Ну, спасибо за приятный вечер, – сказал он, останавливаясь.

Она кивнула и отошла, но вдруг повернулась в нерешительности. Он, смотрящий ей вслед, подошел, подбежал почти. Они пошли вместе туда, куда она вела, молча, растерянно.

– У моей подруги… она в Питере… здесь квартира, – проговорила она у дома с лепниной. – Она сдается. Вы же ищете… У меня есть ключи.

– Надо посмотреть, – выронил он.

Они молчаливо условились не упоминать о своих вторых половинах и вообще о своей второй, то есть первой, основной жизни; не спрашивать и не говорить ничего, что могло бы задеть, оскорбить тех, кого они обманывали. Но сделать это было нелегко – каждая фраза обрастала шлейфом тайных смыслов, обрывалась, неустойчиво дребезжа вопросом, словно шахматный конь по доске. В каждой реплике, касающейся только их двоих, сквозило: «а она? а как он?»

– Моя мама говорила, что женщина должна приподнимать мужчину над самим собой. Я приподнимаю? – спрашивала Анна. Но здесь читалось еще и: «а твоя жена приподнимает тебя над самим собой?»

Павел никогда не задумывался об этом. Наверное, он приподнимал Любу, способствовал ее личностному росту, образованию, показывая какие-то статьи, видеоролики, объясняющие научную суть жизни; хотя и она взамен подсовывала ему альбомы с репродукциями картин, которые покупала за большие деньги (его снисходительно умиляло это), и которые он, глянув из вежливости, старался поскорее сплавить с рук, как что-то совершенно ни к чему не пригодное.

Анна же поднимала его до небес. В ее присутствии он становился ловким, дурашливым, веселым, совсем не ворчливым. Такого ликующего пробуждения всех нервных клеток он давно не ощущал. Он никогда не изменял своим подругам («делать нечего, что ли?», – бурчал он, когда жена катала пробные шары, пытаясь узнать его отношение к изменам. – «Идиотизм какой-то»). И вот…

Его только и утешало, что, оказывается, все это как будто не ухудшает климат в семье. Жене нравилось, что он стал бодрым и заводным, и часто смеется, и принимается ловить и щекотать ее.

Люба была смешливой и любила опекать людей, обливать их заботой – так солнце ласково купает в свете планеты. Под каток ее любви последовательно угодили Анна, инструкторша по хастлу, одна девушка из их двора с несчастными глазами спаниеля и Леша Снеговик, после занятий провожающий их до остановки. Он шагал рядом, постоянно что-то рассказывая взахлеб, заикаясь, жестикулируя и стремясь в разные стороны, будто его вечно преследовал ужас остановки, молчания, неподвижности.

– Паша-Паша! – пищал он фальцетом, расширяя глаза, удваивая имя того, к кому обращался. – Люба-Люба! Я видел вчера п-прекрасный фильм! Про бои бультерьеров! П-посмотрите! Не п-пожалеете!

Снеговик жаждал общения, и они с Любой легко поладили друг с другом. Она брала его под руку, заставляя замедлить привычный ритм движения его комковатых ножек. Это служило топливом для вечерних подшучиваний Павла.

– Я его обожаю, – отвечала Люба. – Да кто его не любит? Он же безобидный. Скорее бы у него появилась девушка.

– Да, обидеть Снеговика – все равно, что пнуть снеговика, – соглашался Павел. – Глупо. Да он и не поймет.

В свои тридцать Леша жил с родителями, и можно было представить, что дома в клетке у него живет хомячок, а на полках расставлены солдатики, с которых Леша бережно стирает пыль. Лицо у него было толстое, простое, с грубыми чертами, словно символически нарисованное в детском альбоме: две точки, две черточки, кучеряшки-запятушки и овальные уши.

Когда у него на танцах появилась постоянная партнерша Инна, тоже беззлобная и чем-то неуловимо смешная, все были довольны и смотрели на Снеговика со значением. И танцевала она совсем не плохо.

Они уже полгода ходили на хастл и со снисходительностью старожилов оценивали новичков. За это время пришли и прошли отсев снегом, дождем и градом несколько пар и одиночек.

Вот маленькая пышка с фигурой послеживающей за собой разведенки, воспитательницы детсада. Вот кнопка с косичками – милая, неприметная и хорошая – танцует с дылдой на две головы выше, с острым как носок туфли подбородком. Миниатюрный мужик в годах с платиновыми волосами и кошачьей чувственностью движений – либо ловелас, либо педик; разговорчивый беззубый люмпен, добродушный и забавный как большая дворняга, прыгающая за колбасной шкуркой…

– Вон те хороши, да? – Люба кивнула, делая «от партнера – к партнеру». – На голову лучше всех.

У окна танцевала семейная пара: длинная девка с плоской, словно шлепком размазанной задницей, и ее муж – самодовольный жизнерадостный очкарик.

– Даже лучше Игаши и Анечки? – спросил он с улыбкой.

– Пашечка, не делай, пожалуйста, такое лицо, когда говоришь «Анечка»! Может, она недостаточно глубокая для тебя, но она хороший человек.

Слабость Любы к Анне вызывала у Павла иронию. «Может, вам уже жить вместе?» – спрашивал он. «Может. Женщина женщину всегда поймет и не будет морозить, как ты», – не терялась жена. Анна нравилась ей гармонией, тем внутренним светом, которым лучились ее глаза; Люба хотела бы еще больше сблизиться с подругой, но Анна держала вежливую улыбчивую дистанцию, окончательно влюбляя в себя. Павел делал вид, что ревнует, и этим обосновывал внешнюю легкую неприязнь к Анне, что, в свою очередь, маскировало его истинные чувства к ней и отводило подозрения от них обоих.