Редко бывает, чтобы за время работы на улице никто не подошел. Нельзя сказать, что это мне нравится, но за многие годы я привык, и если это происходит не в тот момент, когда приступаешь к работе, то короткий перерыв может быть даже на пользу. Поэтому когда наша соседка тетя Женя, которая носит Ксюше козье молоко, меня обнаружила, проходя со своими козами, пришлось сделать перерыв. Это вовсе не помешало, а ее реакция на картину была неожиданной:
– Вы как будто гладью вышиваете, – прокомментировала она. Такое сравнение я слышал впервые. А самая смелая коза, попробовав на вкус этюдник, потеряла ко мне интерес.
Так не бывает, чтобы все было хорошо. Более того, хорошие условия работы художника на открытом воздухе, на природе – это скорее исключение из правил. Если погода безоблачная, солнечная – мешает солнце. Можно, конечно, спрятаться от него под специальным зонтом, но носить с собою огромный двухслойный зонт, который, помимо тяжести, норовит улететь, когда его раскроешь, не хочется. А вот зонт от дождя осенью необходим. Стоило мне об этом забыть, как неведомо откуда налетела безобидная тучка и посыпал мелкий дождь. Вначале, словно из пульверизатора, он опрыскивает палитру. Затем, если тебе этого недостаточно и ты пытаешься дописать какую-то деталь, он принимается за холст. Потыкав по инерции мокрой кистью по провисшему холсту, ты в отчаянии прерываешь работу. Только все собрал – дождь прекратился. Но едва ты справился с мокрой палитрой и дождался, когда подсохнет и подтянется холст – снова заработал пульверизатор. Похоже, эту игру с художником природа затевает с целью проверки его на преданность своему ремеслу.
В последний день работы мне пришлось все же совершить поступок, который не сможет остаться незамеченным. Дело в том, что несколькими годами раньше разбрелась по свету, а точнее сказать, по Ярославской округе, небольшая книжка, в которой были помещены репродукции картин о Борисоглебе, написанных мною, моей женой Финогеновой Младой Константиновной и нашим сыном Антоном. Так случилось, что мне пришлось написать к ней текст, в котором я счел нужным объяснить, почему назвал эту книгу – «Изумрудные купола». Многие годы купола Сергиевской надвратной церкви, а также и Сретенской, красили в зеленый цвет. Конечно, это была обычная зеленая краска, которая в свежем виде не была привлекательна, но со временем она преображалась и что-то делало ее цвет изысканно тонким – драгоценным. Всякий раз, когда мне доводилось писать купола, я наслаждался этим цветом, находя его изумрудным.
После реставрации Сергиевской церкви моим товарищем Александром Рыбниковым, в результате которой он вернул храму закомары (это когда стены завершаются у кровли не просто ровной линией, а арками) и позакомарную кровлю – купола стали серебряными. С точки зрения реставрации, это, конечно, хорошо, да и нельзя же было оставлять ржавыми купола рядом с новой оцинкованной кровлей – слишком резкий контраст. Но художнику не угодишь. Он и свежевыбеленную, отреставрированную стену не торопится писать – ждет, когда время ее состарит, сделает живописной.
Воспользовавшись тем, что рядом никого нет, и мне не грозит публичный скандал, я вместо серебряных куполов Сергиевской церкви написал изумрудные. Эта неточность со временем забудется, а для картины такое изменение к лучшему, ведь в живописи действуют свои законы.
Едва я закончил работу над этим пейзажем, как погода изменилась. Холодный порывистый ветер терзал облака, обрушивался на землю, демонстрируя дурной характер осени. Казалось, уже никогда не будет тепло. Но где-то вверху, за темными тучами, за белыми облаками, в невидимой синеве неба светило солнце.
Оно отыскивало разрывы в многослойных низких облаках и успевало осветить лишь небольшие уголки земли. Но то, что попадало под луч этого небесного прожектора, обретало божественную красоту.
В такие дни становилось очевидным, что осень это не только меланхолия бесшумно опадающих желтых листьев, но и бурное движение, игра света и смятение чувств.
Прикрываясь от холодного ветра поднятым воротником, я направился навестить еще одно заветное место. Пройдя по самой оживленной улице, которая пересекает весь Борисоглеб, до большого моста через Устье, я увидел справа, на месте бывшей свалки, тщательно выровненную насыпь. Многие годы с помощью этой свалки борисоглебцы избавлялись от старого заболоченного рукава реки и теперь было решено обустроить на этом месте рынок. Что-то подтолкнуло меня пройти по новой площадке. Может быть то, что скоро здесь будет многолюдно, появится забор, а может быть, и павильоны, и мне не захочется сюда приходить. Я шел по насыпи, глядя по сторонам, не находя для себя ничего привлекательного, и в тот момент, когда собрался возвращаться, солнце внезапно вырвало из довольно хаотичного пейзажа чем-то привлекший меня уголок. Яркий свет, пробившийся сквозь облака, скользил по крыше каменного двухэтажного дома старой постройки и, освещая контражуром высокую липу возле дома, тополя и березы, останавливался на вымытой коротким дождем яркой зелени огорода. Высокие упругие листья кормовой свеклы просвечивали насквозь.
Я понимал, что это кратковременный эффект и что писать против яркого света трудно. Но я и не собирался подобно фотоаппарату фиксировать этот эффект. Меня захватила новая тема.
Нельзя было терять ни минуты. Как правило, в такие моменты не оказывается под рукой этюдника. Пришлось спешно возвращаться домой. По дороге я старался настроить себя на совершенно другой подход к работе, другой темп. Вместе с тем, я не люблю хлесткую и внешне темпераментную живопись. Как правило, такая живопись поверхностна. По-моему, все напряжение и темперамент должны быть внутри.
Конечно, когда я вернулся с холстом, солнца на этом месте уже не было. Но автоматически расставив этюдник и начав компоновать, я почему-то был уверен, что нужное мне освещение будет повторяться. И, действительно, солнце пробивалось сквозь тучи так часто, как мне хотелось. Это позволило в первый день уловить главное, что привлекло меня в этом пейзаже.
Насколько замерз, я почувствовал только тогда, когда окоченевшими пальцами принялся собирать свое хозяйство. Годами отработанная процедура складывания этюдника обычно происходила с быстротой и четкостью смены караула у Мавзолея. Схожесть придавали металлические щелчки при складывании штыкообразных ног этюдника. Пальцы, словно чужие, не подчинялись команде головы. Ноги тоже вели себя странно – половину пути к дому я прошел будто на протезах. Но желал я в этот момент только одного – чтобы завтра повторилась эта неприветливая погода.
Конечно, можно было бы продолжить работу от себя в мастерской, полагаясь на зрительную память и опыт, тем более, что я все уже поставил на свои места: скомпоновал, успел взять цветовые отношения, как говорят живописцы – раскрыл холст. Но никакая зрительная память или фантазия художника не сравнятся с цветовой фантазией природы. Реакция художника на жизнь незаменима.
Впрочем, это касается только реалистического искусства. По моему мнению, приверженность реализму – это не что иное, как признание приоритета красоты реального мира над миром фантазий. Иными словами, реалистическое искусство свидетельствует о том, что фантазия Бога выше любой фантазии художника.
Похоже, утру следующего дня радовался только я. Северный ветер и не думал утихать. На этот раз я оделся потеплее. Чтобы ветер не опрокинул этюдник, я широко расставил три его ноги и надежно закрепил парус холста. Мне казалось, что вязаная шапка, почти скрывавшая лицо, и поднятый воротник не только защищали от ветра, но и делали меня неузнаваемым и защищали от проходивших вдалеке людей. Со многими борисоглебцами я знаком и если бы пришлось только здороваться, это бы постоянно отвлекало. К счастью, плохая погода и большое расстояние, а может быть, и мой неприступный вид препятствовали общению.
Кому-то эти подробности покажутся несущественными, но я хочу, чтобы зритель знал, что художник, работающий на улице, – это самое несчастное создание. Помимо природных помех, каждый считает возможным утолить свое любопытство – подойти и посмотреть. Большинство же считает нужным вступить в диалог, а некоторым кажется, что их совет необходим.
