А я привык к своему старому этюднику. За сорок лет где только мы с ним не побывали: на целине, в Арктике, в Севастополе, в Германии, в Гвинее-Биссау, на Чукотке, на Камчатке и во многих других местах. Мне приятно ощущать его тяжесть, а несу я его в правой руке потому, что левша и берегу левую.

Монастырь расположен на самом высоком месте Борисоглеба. Я спускаюсь вдоль монастырской стены, скрывающейся за плотным рядом лип, зелень которых уже приобрела золотистую прозрачность. Подвижные сентябрьские облака, то громоздясь друг на друга, то разбегаясь – чтобы на мгновенье показать голубизну неба, образуют причудливые небесные картины.

Сегодня красивый день. Я тороплюсь. Мое место уже недалеко – оно прячется за огородами, спускающимися к болоту. Узкая тропинка, изрытая острыми козьими копытцами, виляет между кочками вдоль серебристых, покосившихся заборов разного калибра. Эти заборы уступами ограждают огороды, потому что их границы определяло болото. Такая асимметричность и неровность – характерная черта нашего пейзажа.

Самым трудным для меня в работе бывает начало. Кажется, все привычно – краски на палитре, кисти в руке и чистый холст. А вот живая картина перед глазами, образ, который ты собираешься создать, вселяет такое волнение, что на какое-то время – замираешь. Нечто подобное, возможно, испытывает человек перед прыжком в воду с большой высоты, а может, наоборот – перед прыжком вверх, в попытке преодолеть рекордную высоту. Не уверен, что это самое подходящее сравнение, но знаю, что лучше всего в это время находиться наедине.

Наконец, ты словно отталкиваешься и летишь… И неважно – вверх или вниз, волнение осталось позади – начинается полет, начинается работа… Теперь все зависит от Бога. И нет в это время ничего важнее и прекраснее того, что ты делаешь. Все внимание, все мысли и чувства сосредоточены на небольшом пространстве холста. И кажется, что ты преодолел тяготение Земли, что находишься в состоянии невесомости. Эта иллюзия не покидает тебя до конца работы. Самое удивительное, что мимо места, где я испытываю все эти волнения, равнодушно проходят люди и никого оно не останавливает и не привлекает красотой. А у тех, кто увидел художника, этот выбор вызывает недоумение: что он здесь нашел? Зато потом, когда они видят это место в моем изображении – находят эту красоту в картине.

Выходит, художник находит красоту в жизни и мучается от бессилия передать всю ее полноту, а зритель видит совершенство красоты в искусстве.

Что же привлекло меня в этом пейзаже? Наверное то, что я нашел для себя еще одну узловую точку, позволившую продолжить борисоглебскую летопись.

Вот уже больше двадцати лет я пишу Борисоглеб. Это не этюды и не просто пейзажи. Это картины-раздумье. В них через пейзаж я пытаюсь передать неповторимую красоту этой земли, а также неуловимую интонацию своего времени.

Легкий сентябрьский ветер еще не торопится срывать листву. Он затеял веселую игру с облаками и так увлекся этой игрой, что не оставил на небе ни одного неподвижного уголка. Постоянно меняющие свою форму облака, словно нити крупного жемчуга, рядами нависали друг над другом, образуя многоярусное небесное ожерелье, которое постоянно меняло оттенки и бесшумно передвигалось с севера на юг.

Движение неба определялось привычной неподвижностью монастыря. В его величественный силуэт вплетались живые кружева берез, лип, елей и кленов, делая этот силуэт не только ажурным, но и легко узнаваемым – борисоглебским. Вдоль монастыря и значительно ниже тянулись улицы с хаотично расселенными домами, фасады которых смотрели в его сторону. От меня были видны лишь темно-серые бревенчатые стены домов с открытыми дворами и сараями, выходившими в сады и огороды, которые спускались лоскутными одеялами вниз.

Настоявшиеся за лето запахи трав хорошо сохранялись во влажном воздухе низины.

Все неподвижные детали пейзажа объединяла и оживляла природа. Она и была его основным украшением и признаком наступившей осени. Живописная привлекательность этого лета заключалась в многообразии оттенков зеленого цвета. Начиная от нежной зелени травы у меня под ногами, до самых монастырских стен зеленый цвет менял свои оттенки с такой изысканностью, что я с трудом успевал за ними уследить.

Существенной деталью пейзажа были заборы. Более того, лабиринт заборов был его передним планом. Конечно, мне ничего не стоило отказаться от этого сомнительного украшения. Место было малолюдное и никто не уличил бы в отклонении от правды жизни. Но тут я должен признаться в своем особом отношении к заборам. Я люблю заборы.

Художники со мною, наверное, согласятся в том, что писать заборы очень трудно. Но и в эстетическом плане они привлекают меня своим ритмом, пластикой и светом. Умело используя эту деталь, можно выстраивать интересные композиционные конструкции. Кроме того, забор – это характерная деталь провинциального пейзажа.

Совершенно неожиданно я обнаружил, что почти во всех моих борисоглебских работах, в том или ином виде, присутствует забор… Прежде я не замечал этого и никогда не стремился специально его изображать – это происходило независимо от моего желания.

А может быть, заборы имеют какое-то особое значение в моей жизни и в моем творчестве?

В житейском плане забор символизирует границы собственности. Даже в советское время, когда ничтожность частной собственности ограничивалась зубной щеткой, забор был условной границей, защищавшей какую-то территорию. В Москве до войны и в послевоенное время, на которое пришлось мое детство, большинство дворов были огорожены. Жильцы домов, образующих замкнутое пространство, чувствовали себя защищенными, и мы, дети, находились под постоянным наблюдением родительских глаз. Чужой человек, появившийся во дворе, не мог остаться незамеченным. Были дворы без заборов, но их было мало и они пренебрежительно назывались проходными. Эти дворы пользовались дурной репутацией, в них было опасно появляться, там могли побить или ограбить.

Сегодня, когда я оказываюсь в своем бывшем Третьем Троицком переулке, где единственным воспоминанием о детстве остался дом Виктора Михайловича Васнецова, одиноко стоящий среди чужеродных бетонных многоэтажек, меня охватывает такая печаль, что я стараюсь поскорее покинуть это ставшее чужим пространство.

Время разрушило наши заборы и изменило привычные масштабы.

Заборы бывают разными. Самый длинный забор – китайская стена. Монастырская стена – это тоже забор. На многих моих картинах стены Борисоглебского монастыря – главное действующее лицо.

Но есть и плохие заборы и стены, которые разделяют народы, разлучают и изолируют людей. О них я не буду вспоминать и такие заборы мне не хочется рисовать.

Прежде, чем вернуться от размышлений о заборах к моему пейзажу, замечу, что существуют невидимые заборы и границы, но об этом несколько позже…

Ощущение невесомости, которое испытываешь в самом начале работы, незаметно переходит в другое состояние. Это состояние, когда перестаешь ощущать время. Оно то ли останавливается, то ли наоборот – стремительно летит.

Я не заметил, как пролетели четыре часа. Когда солнце скрыто облаками, дневное состояние почти не меняется до сумерек. И хотя эти условия почти идеальны для живописи – в мои планы не входило завершение работы за один день. Если позволит погода, то чтобы осуществить задуманное, мне понадобится дней семь. Похоже, я выбрал тихое место – никто не отвлекает, да и кому придет в голову без нужды бродить по узкой извилистой тропинке на окраине Борисоглеба. Разве что кто-то пройдет с лопатой в огород или старушка с козами, которые увидев меня, остановятся, приглядятся и, не поняв, что я здесь затеял, на всякий случай зададут стрекача.

Первые дни погода позволяла мне работать по многу часов. Но если я мог не торопясь разбираться с деревьями, заборами и домами, то постоянно меняющееся небо держало в напряжении и заставляло торопиться. Оно с самого начала было таким, как мне надо, и я боялся его упустить. Облачное небо никогда не повторяется – его необходимо писать за один раз. Лишь после того, как я справился с этой задачей, работа пошла в более спокойном темпе. Очевидно, умение менять ритм в работе предостерегает ее от монотонности.