Но «как можно дальше» оказалось понятием относительным. Несколько раз они уходили, как им казалось, очень далеко. Они обосновывались на новом месте во все более отдаленных горных районах, но только они начинали чувствовать себя в безопасности, как кто-либо из пастухов возвращался в деревню со страшной новостью о том, что он вновь видел вдалеке людей в черных балахонах.

И они тут же оставляли обжитое место и бежали еще дальше. В последний раз, две недели назад, их застали врасплох. Бежать удалось лишь немногим. Отец и другие мужчины попытались задержать нападавших. Айтана помнила, как он буквально вытолкнул их с матерью за порог с черного хода, крепко, но всего на миг обнял обеих и опять сказал им бежать.

– Я догоню вас, обещаю! А теперь бегом, не останавливайтесь, изо всех сил, быстро! – прокричал тогда он, хватаясь за неизвестно где и когда раздобытый старый солдатский меч с выцветшей ободранной рукояткой.

Айтана тяжело вздохнула, осторожно поставила ведра на тропинку и потерла онемевшие от тяжести ладони. Совсем недалеко осталось. Еще до захода солнца успею. Она зябко поежилась и взглянула на узкий проход меж двух скал. За ним притаились три маленьких, неумело собранных шалаша, которые едва спасали своих обитателей от дождя и ветра.

Это был единственный раз, когда отец не сдержал своего обещания: кроме тех, кому чудом удалось бежать сразу, никто за это время больше не объявился. Что делать дальше, никто не знал. Уходить было больше некуда, возвращаться опасно, а оставаться здесь невозможно. Все уцелевшие – пять женщин, шестеро детей и Айтана (которая не могла до конца решить, к какой группе отнести себя) – уже несколько дней перебивались подножным кормом и не видели никакой возможности раздобыть иную пищу. Каждый вечер они собирались вокруг маленького костра и ждали сами не зная чего, боясь признаться себе, что никто больше не придет.

Внезапно Айтана решительно подняла ведра резким движением и зашагала вверх по склону так быстро, как только могла. Никто не придет. Никто не придет. Отец не придет к нам. Они все погибли. Погибли, пытаясь нас защитить. Теперь мы сами должны о себе заботиться, сами защищать себя. И надо уходить отсюда. Нельзя здесь больше прятаться. Нельзя. Надо идти назад, через старую деревню. А потом… Потом не знаю, но сейчас главное – начать, главное – идти. Никто не придет.

От этих мыслей Айтана вдруг ощутила странную смесь почти панического страха и непонятно откуда взявшейся радости. Она почувствовала необычайный прилив сил, а ведра в руках стали гораздо легче. На лице Айтаны появилась еле заметная улыбка. Она невольно слизнула слезы, которые обильно катились по ее щекам и скапливались у верхней губы. Сегодня за костром мы не будем молчать.

Зеленая долина купалась в лучах заходящего солнца и была окрашена в теплые оранжевые тона. Тени от деревьев дубовой рощи становились все длиннее и медленно подкрадывались к военному лагерю, словно щупальца огромного морского чудовища. Они как будто пытались поглотить палатки и наспех сколоченные укрепления вместе с их угрюмыми и настороженными обитателями. При этом они были настолько заняты осуществлением своего коварного плана, что совсем не замечали огромной тени от горы, которая накрыла уже бо́льшую половину долины и надвигалась сзади на них самих.

Ксермет устало сидел на земле, привалившись спиной к сгоревшему остову телеги с провиантом. Он пристально, хоть и без особого интереса, разглядывал огромного воина, который по всем своим внешним признакам подходил под описание тех самых степных народов, о которых в те далекие дни рассказывал дебтера Аваки.

Вот ведь как странно работает память. В деталях помню тот день, когда отец решил вплотную заняться моей боевой подготовкой. Помню, о чем мы говорили с ним, как я тогда протестовал, едва сдерживал слезы. Помню, как поднимался на старую башню в тесную комнату Аваки. Помню все, что он мне сказал тогда, как я был потрясен и даже разочарован тем, что он поддержал моего отца. Помню свой страх перед войной… И ведь помню даже, что потом он мне несколько часов в деталях описывал обычаи этих дикарей.

Ксермет слегка приподнял бровь от удивления, когда кочевник вслед за кожаными доспехами снял и нательную рубаху, несмотря на холодные порывы крепчающего вечернего ветра. Ксермет невольно поежился.

А вот что он мне там рассказывал про их верования – ничего не помню, даже приблизительно. Хотя какая разница, ведь того мира, истории про который я так любил слушать, давно уже нет. Нет больше тех народов, тех стран и правителей с их никчемными амбициями. Нет больше тех войн, которые тогда казались такими важными. Война за право называться правителем той или иной земли. Война за торговые привилегии. Война с неверными, осквернившими истинных богов. Война с врагами наших друзей или с друзьями наших врагов. Война с соседями, вообще без особых причин, просто потому что они соседи и не надо далеко ехать и долго собираться, чтобы с ними повоевать. Война тут, война там, за то, за это…

Как глупо теперь все это звучит. Теперь осталась только одна война: за выживание. И впервые за долгие тысячелетия никого больше не волнует, кто сейчас правит за соседней горой или переправой. А чего стоит наш Пурпурный легион? В нем гакрукских воинов, наверное, две трети, не больше. И акамарцы с нами, будь они неладны, и цефеи. Иногда вообще непонятно, кто кому здесь реально подчиняется.

Ксермет невольно принялся считать огромные безобразные шрамы на мускулистом торсе кочевника. Вот что значат хорошие доспехи, а точнее – их отсутствие. Несмотря на то что его собственное тело тоже было покрыто многочисленными порезами и ссадинами, все они не шли ни в какое сравнение со следами огромных ран на теле дикаря.

Ксермет начал копаться в памяти, пытаясь понять, что здесь вообще делает этот полуголый великан. Он смутно припомнил, как кто-то из товарищей сказал ему на привале в самом начале их марша, что скауты наткнулись на небольшую группу степных воинов. Некоторые из них могли изъясняться по-гакрукски и что-то твердили про огромный пожар и толпы безумных. Они говорили, что пути назад им нет, что в степи теперь хозяйничают «темные люди» и спастись почти никому не удалось. Понятно, за нами увязались. Что ж, нам сейчас и эти не помешают, особенно после сегодняшней бойни.

Тем временем кочевник достал из дорожной сумки небольшой мешочек, крепко перетянутый бечевкой, и осторожно принялся его развязывать. Толстые пальцы неловко пытались распутать тугой узел веревки. Ксермет поджал под себя ноги, сев повыше, и даже немного задрал голову, не особенно стараясь скрыть растущее в нем любопытство.

Долина все больше окрашивалась в серые тона, и фигура дикаря поблекла, сливаясь с зарослями кустарника. Тени от деревьев дубовой рощи подкрались к лагерю вплотную и испуганно остановились, ощутив холодное дыхание гигантской тени от горы у самых своих ног.

Кочевник наконец справился с веревкой и достал из мешочка небольшой тряпичный кулек. Он осторожно развернул ткань и расстелил ее на земле рядом с кустарником. В самом центре Ксермет разглядел темное пятно неправильной формы. Дикарь встал на колени и опустил руки на землю, составив из ладоней домик вокруг драгоценного содержимого, очевидно пряча его от ветра. Затем он припал головой к рукам и замер.

Вскоре до Ксермета донеслось еле слышное бормотание. Интересно все-таки, что там у него в мешке? Бормотание становилось все громче и вскоре переросло в заунывное пение на незнакомом языке, которое грустно поднималось в темное небо, на котором зажигались первые звезды.

Ксермет откинул голову назад и закрыл глаза, внезапно ощутив всю тяжесть прошедшего дня. Все его тело ломило от полученных ран, в особенности левое запястье, на котором виднелись глубокие следы зубов. Рука сильно опухла, а мизинец не двигался вовсе. Огромные синяки и кровоподтеки покрывали его шею, которая побывала в удушливых объятиях какого-то безумного. Вся грудная клетка горела, посылая жаркие импульсы в стучащие виски из-под смятой пластины доспехов.