Они проработали у Деларавы еще почти два года после того Рождества, и Пит в конце концов пришел к выводу, что Сьюки была права насчет того, чем Деларава занималась на съемочных площадках.

Впрочем, никто из них тогда не думал всерьез об уходе. «Какого черта, – не раз говорила Сьюки по пьяному делу, – это ведь всего лишь экзорцизм, скажешь нет? В смысле: она вдыхает этих призраков, и они исчезают; судя по тому, что она никогда не повторяла съемку на том же месте, исчезают с концами. Мы экзорцисты, вроде тех священников из кино. Зато мы не давали обета бедности».

Что-что, думал теперь Салливан, а платила Деларава очень даже хорошо. И если бы она не попыталась впутать нас…

ка-арболка неверна-ая, ядовито беременна-ая

…в эту историю на Пляже мускулов в Венисе…

сухой, как кости, ангельский царь

…в Рождественский сочельник 1986 года…

мы не уйдем без них, тащите их сюда

…мы и сейчас работали бы на нее.

Он хмуро уставился на чек, бросил на столешницу, облицованную дешевой пластмассой, тринадцать долларов и быстро вышел из ресторана на пронизывающий октябрьский ветерок.

Они спрятали «маску» в развалинах на Лорел-Каньон-бульваре в начале 1986 года. Мумифицированный палец и два гипсовых слепка кистей рук, но Сьюки всегда называла этот набор «маской».

Салливан вырулил на Голливуд-бульвар и вновь покатил на запад; остался один поворот. На южной стороне улицы стоял новый «Макдоналдс», похожий на древнегреческий храм, исправленный по моде космической эры, но за перекрестком с Хайленд-авеню обнаружился Китайский театр во всем своем потасканном черно-красном византийском великолепии.

Сразу же за ним бульвар сузился; по сторонам возвышались большие старые жилые дома и раскинулись просторные газоны, а за Фэрфакс-авеню на встречной полосе только что сняли асфальт для ремонта; когда Салливан повернул направо на Лорел-Каньон-бульвар, ведущий в гору, солнце в безоблачном голубом небе только-только миновало зенит.

На этой извилистой дороге имелось лишь по одной полосе движения в каждую сторону и вовсе не было обочины между мостовой и ветвями деревьев, свисавшими из-за прогнувшихся сетчатых заборов, и ему пришлось проехать добрые четверть мили, прежде чем обнаружилось место, где он мог припарковать свою массивную машину без риска, что ее заденет проезжающий автомобиль. А потом он отправился обратно, вниз по склону, отступая с асфальта в высокую придорожную траву перед каждым автомобилем, выворачивавшим из-за угла впереди. Почти сразу же он начал потеть.

Даже через шесть лет он сразу узнал секцию изгороди, которую искал, и, вцепившись пальцами за сетку, увидел сквозь нее, что развалины на заросшем деревьями пригорке не убрали. Широкая каменная лестница, почти скрытая раскидистыми пальмами, тянулась к террасе на вершине холма, и даже отсюда, с улицы, он разглядел щербатые колонны и растрескавшиеся кирпичные стены.

Он тяжело дышал и чуть ли не досадовал, что никто не расчистил этот участок и не построил здесь многоэтажный дом или что-нибудь в этом роде. Ведь недвижимость здесь должна стоить невесть сколько. Постояв немного, он выпустил сетку и сделал шаг назад.

На заборе висело несколько табличек, извещавших, что вход воспрещен, но в одном месте сетка разошлась, и среди разросшихся сорняков виднелись пустые картонные упаковки на двенадцать банок пива, несколько одеял и даже нечто вроде миниатюрной палатки, сделанной из перевернутой магазинной тележки. Оглядываясь по сторонам, Салливан улучил момент, когда на дороге не оказалось ни одной машины, проскользнул в дыру и опрометью метнулся в тень ближайшей пальмы. Утопая в усыпанном голубыми цветами пышном ковре барвинка, он через несколько секунд ощутил, что идет уже не по земле – подошвы его черных кожаных полуботинок попирали усыпанные сопревшими листьями каменные плиты, лежавшие здесь с двадцатых годов.

Широкая лестница с невысокими парапетами была завалена битыми кирпичами, обломками штукатурки и бурыми пальмовыми лапами, валившимися туда полсотни лет, а ветви сикомор свисали так низко, что ему порой приходилось пробираться со ступеньки на ступеньку чуть ли не ползком. Преодолев первый лестничный марш, он остановился, чтобы перевести дыхание. Неподвижный воздух благоухал эвкалиптами, как будто Лорел-Каньон-бульвар и весь Голливуд находились где-то очень далеко. Здесь не было слышно даже птиц и насекомых.

На другой стороне лестницы, поверху парапета, тянулся ряд когда-то белых мраморных балясин, на которых давно уже не было перил, а под стеной из кучи листвы торчал мертвый каменный фонтан; архитектура развалин казалась греческой или, по крайней мере, средиземноморской, и ему пришло в голову, что время здесь словно бы и не шло – или, что, пожалуй, было бы точнее, уже прошло и оставило это место позади. Может быть, потому-то его и не разорили, думал он. Потому что слишком поздно.

Он преодолел уже три четверти пути вверх по замусоренному, заросшему склону. Справа от него находился каменный мостик через пересохший ручей, и хотя оба широких бетонных парапета все еще изгибались над канавой, пролет моста в добрых шесть футов длиной давно обвалился. Над пролетом нависала лишь потемневшая от непогоды балка два на шесть, которая в 1986 году вполне выдерживала его вес.

Оказалось, что она все еще крепка, хотя и слегка прогибалась, и ему пришлось расставить руки в стороны, чтобы сохранить равновесие. На противоположной стороне он приостановился, чтобы вытереть грязное от пыли и пота лицо, и подумал было закурить сигарету, но окинул взглядом окружавшие его сухие кусты и решил, что лучше этого не делать.

В следующий миг он замер: внизу кто-то двигался, не заботясь об осторожности, хрустел мусором на одной из боковых террас. Разглядеть человека Салливан никак не мог – слишком густой была буйно разросшаяся зелень, – но в тяжкой тишине были отчетливо слышны и шарканье шагов, и бормотание.

«Кто-то из тех бродяг, что живут здесь, – подумал он. – Непохоже, чтобы это был коп или смотритель, однако и бродяга может привлечь внимание кого-то из этой публики, а мне совершенно не нужно, чтобы меня вышвырнули, прежде чем я добуду маску. Могут забор починить или даже охрану поставить, прежде чем я смогу вернуться. Как-никак, это же исторический памятник, пусть даже об этом никто думать не хочет».

Он прокрался на цыпочках под аркой из дикого камня, возвышавшейся впереди, и продолжил путь по боковой лестнице, которая оказалась поуже, и мусору на ней было несколько меньше. Его тяжелое дыхание громко разносилось в неподвижном воздухе.

Наверху лестница упиралась в еще одну арку; перед ней он задержался, поскольку впереди лежала просторная открытая бетонированная терраса, по которой никак нельзя было незаметно дойти от джунглей, поднимавшихся от подножия холма, до странноватого дома, стоявшего впереди.

Здесь под ногами было чисто, и он позволил себе закурить. Сьюки, вспоминал он, принесла с собой фляжку, и было это… какого же числа?.. в марте, что ли?.. восемьдесят шестого года. Совершенно верно, в марте, под вечер Страстной пятницы, и этот день показался им вполне подходящим для захоронения.

Сначала они решили, что Гудини жил именно здесь – в узком двухэтажном доме с кирпичным первым этажом и оштукатуренным вторым и зубцами, как в крепости, на крыше, как будто владелец собирался нанять лучников для отражения атаки снизу, – и удивились тому, что всемирно известный фокусник довольствовался столь непритязательным особнячком. Позже, впрочем, они узнали, что этот дом предназначался для слуг. Дом Гудини находился в сотне ярдов южнее; он сгорел в тридцатых годах. Однако и это место являлось частью былого владения Гудини. И прекрасно подойдет для того, чтобы спрятать маску. «Спрятать палец там, где полно его отпечатков», – сказала Сьюки.

Сейчас Салливан с тревогой разглядывал дом. Все двери и окна были заколочены покоробившимися от времени листами фанеры, но на крошечном балкончике второго этажа стоял горшок с зеленым растением. Разве в последнее время в Л.-А. были дожди? Листья пальм, под которыми он лез, были сухими, как тысячелетние мумии. Неужели здесь живет кто-то из бездомных?