- Я попробую, - сдался священник. – Двадцать лет жил я, полный уверенности, что чужд человеческим порокам. Двадцать лет, Эсмеральда! Это больше, чем тебе сейчас лет. Я считал, что одна только наука, да Бог достойны моего внимания. Я мнил себя выше прочих: я был благочестив, умен, я, сам еще юнец, воспитал младшего брата, не побоялся приютить уродца, от которого отказались собственные родители, а толпа хотела бросить в костер. Мои таланты ученого оценил сам король; меня не интересовали женщины, выпивка, игра, я не преуспел даже в стяжательстве, хотя, поверь, у меня были к этому все средства. Я с презрением и свысока относился к братьям, нарушившим обет целомудрия; даже обличать их я считал ниже своего достоинства. И тут, спустя много лет праведной жизни, появляешься ты и низвергаешь мою душу, которую прежде несли на крыльях херувимы, в преисподнюю к чертям. Мог ли я повести себя иначе?.. Наверное, мог, но это был бы уже не я. Для этого нужно было, прежде всего, смириться с собственным несовершенством, а гордость моя была велика. Это сейчас от нее давно ничего не осталось… Впрочем, я даже благодарен тебе, девушка, ибо не напрасно в Священном Писании сказано, что гордость – мать всех пороков. Нельзя раскаяться, не согрешив…

Но я продолжаю. Когда я понял, что воспылал небывалой страстью, я пришел в ярость, не сомневаясь, что здесь замешано колдовство. Я не принимал, не хотел принять этого чувства в себе. Конечно, гнев едва ли можно назвать хорошей альтернативой – он столь же губителен, как похоть – но другой равной по силе эмоции во мне, очевидно, не нашлось. Потому я и поносил тебя всякий раз: шел, привлеченный твоим пением и танцами, как мотылек летит ночью на свет. Только, в отличие от глупого насекомого, я прекрасно понимал, что огонь хорош лишь для тех, кто в нем не горит – а я сгорал всякий раз. Но я не мог еще признать, что пожирающее меня пламя – любовь, а не колдовством навеянное вожделение. О, не вини меня за это!.. Не так-то просто мне было признать в себе более глубокое чувство. Ведь я священник, дитя, слуга Господа. Я приносил обеты, и стойко соблюдал их многие годы, ни разу не усомнившись. И вот возникла эта невозможная, греховная, порочная, черная страсть… Тебе даже невозможно представить раздиравшее меня противоречие!.. Впрочем, вот, пожалуй, неплохой пример: вообрази на секунду, какие чувства будут одолевать тебя, если ты вдруг возжелаешь не человека, вылепленного по образу и подобию Божию, а бессловесную тварь? Скажем, коня. Возжелаешь с такой силой, что противиться этому зову будет невозможно, немыслимо.

Эсмеральда зажмурилась на минутку, наморщила покрасневший носик, а потом вдруг неуверенно улыбнулась.

- Невозможно, - покачала прелестной головкой. – Фу, это ужасно! Как вам только в голову такое пришло? Говорю же, из вас плохой священнослужитель.

- Благодарю, - церемонно ответил Фролло, пытаясь не показывать, насколько обрадовала и ободрила его эта бледная улыбка. – Зато, кажется, я смог тебе примерно объяснить, почему начал собирать улики против тебя. Отправить тебя под суд казалось мне единственным возможным решением, верным способом избавиться от наваждения, от противоестественного для монаха желания.

- Зато вполне естественного для мужчины! В отличие от вашего премерзкого примера… Просто не нужно было считать себя уникальным. Тогда и трагедия ваша не выглядела бы столь исключительно… И вообще, даже отдай я того конкретного коня на живодерню – как бы это решило мою проблему? Ведь на свете остались бы еще сотни других!

- В том-то и дело, что другие меня не интересовали, девушка, - вздохнул архидьякон. – Не думаю, что после твоей смерти я бы столкнулся еще когда-нибудь с подобной проблемой… Прости, конечно, это был не повод отправлять тебя на виселицу. Я просто пытаюсь ответить на твой вопрос. Признаю, мне с самого начала следовало вести себя иначе. Возможно, тогда бы ты могла однажды… Впрочем, что теперь говорить. Я не Господь Бог и не могу повернуть время вспять. А тот я, который пугал тебя год назад своими проклятиями, просто не мог поступить иначе.

- Я уже поняла. Кажется, - ответила цыганка. – Это все, о чем я хотела вас спросить. А теперь скажите, наконец: где моя мать? Она в Париже?.. Чем она занимается, как вы ее нашли? Помнит ли она обо мне?

- Она в Париже. И она ни на секунду не забывала о тебе все эти шестнадцать лет.

- Ах!.. – темные очи блеснули неподдельной радостью. – Но как же вы все-таки разыскали ее? Не может быть, чтобы вы специально сделали это для меня!

- Если б я только знал, с чего начать, то сделал бы непременно, - серьезно ответил Клод. – Но я не хочу лукавить с тобой: по правде сказать, моей заслуги здесь нет – то был промысел Божий.

- В таком случае, я тоже хочу вознести хвалу вашему Богу! – решила плясунья.

- Нашему Богу, девушка, нашему, - улыбнувшись, поправил архидьякон. – Твоя мать – католичка. Ты крещенная, дитя, и при крещении тебя нарекли Агнессой.

- Аг… Агнессой?.. – недоверчиво переспросила красавица. – Агнессой… И мне теперь обязательно так зваться?

- Тебе не нравится? По-моему, очень красивое имя. И, во всяком случае, далеко не так уникально, как имя приговоренной к виселице колдуньи.

- В том-то и дело, - вздохнула девушка. – Впрочем, вы правы. Агнессой мне нынче быть куда как безопаснее, чем Эсмеральдой.

Горькая усмешка пробежала по губам, но вышла она скорее жалкой, чем едкой.

- И ты вовсе не цыганка на самом деле, - продолжил мужчина, незаметно потянув на себя укутывавший плясунью плащ. – Ты француженка. И ты знакома со своей матерью, хоть и не ведаешь, что это она.

- О!.. Не тяните же, прошу вас! Кто она?!

- Я все тебе расскажу, обещаю… но чуть позже.

Эсмеральда хотела было возмутиться, как вдруг заметила, что плащ почти уже сполз с ее ножек. Она подняла глаза на священника – тот ответил долгим, полным огня взглядом.

- Мне что же, придется расплачиваться за каждую крупицу информации? – слабо попыталась возразить девушка.

- Нет. Завтра вечером ты встретишься с матерью. Здесь, в этой комнате. Но до этого момента ты – моя.

Губы обожгло страстным поцелуем. Фролло раздвинул коралловые уста горячим языком – она безропотно позволила ему это. Желание накатило необоримой, быстрой волной. Но Клод не хотел на сей раз торопиться: он устал от сражений, он мечтал о нежности. Руки медленно заскользили по изящному тельцу, спустились к талии, бедрам… Чуть приподняв маленькую чаровницу, мужчина потянул вверх тонкую ткань камизы. Оторвавшись на минуту от медовых губ, архидьякон снял с Эсмеральды белую рубаху – та не противилась, только вспыхнул на щеках стыдливый алый румянец, да руки непроизвольно скрестились на груди.

- Нет, - шепотом попросил Фролло. – Нет, ты слишком прекрасна, чтобы прятать от меня эти сокровища…

Отведя ее руки, священник припал к высоким, белоснежным грудям, увенчанным темными, сморщившимися от холода сосками. Он с упоением начал ласкать девичью грудь, ощущая ладонями гладкость кожи выгнувшейся в его руках спинки. Сладострастно очертив языком темную окружность, архидьякон втянул горошину соска и чуть пососал. Проложив дорожку из влажных поцелуев, проделал то же самое со второй грудью. Потом со сладким вздохом уткнулся в шею, продолжая ласкать восхитительные полушария длинными пальцами, бережно обхватывая и чуть сжимая.

Втянув губами бархатную кожу лебединой шейки, Клод чуть прикусил ее, спустился ниже, провел языком от ключицы до ключицы, нежно впился зубами в плечо… Девушка в его руках чуть вздрогнула. Мужчина вернулся к трепетной шейке, поднялся, страстно целуя каждый дюйм, до маленького ушка и проник горячим языком в розовую раковину. Ему послышалось, будто Эсмеральда томно вздохнула. Он проделал то же самое и с другим ушком, после чего укусил мягкую мочку и теперь вполне явственно различил еще один вздох. Боясь поверить в успех, умирая от любви, Фролло вновь припал к девичьим устам, не уставая пить нектар из этого сладкого источника.