Он вновь склонился, жадно целуя маленькую ямочку над ключицей; рука, наконец, справилась с длинным подолом, задрав его до пояса. Подхватив под бедро длинную ножку, архидьякон чуть приподнял ее; цыганка почувствовала, как его каменная плоть уперлась ей в лоно. Мужчина ткнулся в желанный грот, однако девушка была совершенно не готова к вторжению, поэтому у не имевшего в подобных делах никакого опыта священника ничего не вышло. Отпустив запястья цыганки, он переключился на ее грудь, жадно стискивая скрывавшиеся под тонкой тканью полушария. Плясунья поморщилась и закрыла глаза, что не укрылось от наблюдательного Фролло. Собственная неопытность раздражала его сейчас едва ли не больше всего: он был не из тех, кто привык чувствовать себя неумелым новичком.

Клод попытался еще раз проникнуть в заветный сад, с силой проталкиваясь в узкий, едва влажный ход. Девушка тихо застонала – архидьякон так и не понял, отчего: то ли он причинил ей физическую боль, то ли само осознание того, что он проник в нее, оказалось настолько неприятным. Впрочем, Фролло не успел задуматься об этом: мысль проскользнула, а потом непреодолимая сила заставила его начать двигаться – быстро, почти судорожно, глухо постанывая от непривычных приятных ощущений и невероятного облегчения. Мужчине показалось, что полтора года – да нет, всю жизнь! – он был придавлен каменной плитой, которая позволяла только дышать да слегка трепыхаться. И вот сейчас груз, наконец, снят. Это оказалось так прекрасно, так восхитительно легко, что священнику пришлось зажмуриться до боли в глазах, чтобы удержать противную слезу. То была слеза узника, без вины приговоренного пожизненно, но отпущенного волею случая спустя несколько лет заключения.

Настолько острые и непривычные эмоции полнили сейчас сердце архидьякона, что он почти не чувствовал, точнее, не анализировал свои физические ощущения. Он только двигался в инстинктивном стремлении как можно глубже вонзиться в мягкое, теплое тело. Его не волновало, что партнерша его совсем не принимает участие в происходящем, отстраненно отвернувшись в сторону и думая, очевидно, о совершенно посторонних вещах. Клод так долго ждал этой минуты, ждал, уже не веря, что она когда-нибудь настанет, что теперь был просто не способен хоть на секунду отвлечься от собственных переживаний. Наконец, он почувствовал, как напряжение начало стремительно нарастать. Движения стали еще более быстрыми, рваными; он точно пытался заполнить собой ее всю. С силой стиснул смуглое плечо; пальцы другой руки впились ногтями в подушку. Мужчина в последний раз судорожно вонзился в податливую плоть и, громко вскрикнув, замер глубоко внутри так и оставшейся безучастной девушки.

Вскоре к Фролло начала возвращаться привычная способность мыслить и анализировать. Приподнявшись на локтях, он нежно уткнулся в волосы отвернувшейся прелестницы, попытался было заглянуть ей в глаза, но та плотно смежила веки. Вздохнув, священник встал, надел подобранную с пола сорочку. Не решаясь тревожить недвижно лежащую цыганку, укрыл ее собственным плащом и отошел к очагу.

- Ты не должна была достаться ему, - некоторое время спустя произнес Клод чуть хриплым голосом, глядя в разгоревшееся от подкинутых дров пламя.

- Не должна, - он уже перестал ждать ответа, когда маленькая чаровница внезапно пошевелилась, села на постели и заговорила. – Как и вам. А еще я не должна была остаться в раннем детстве без матери, не должна была терпеть пытки за чужое преступление и платить теперь своей честью за то, что дается всем бесплатно и с самого рождения… А вы не должны были становиться священником, потому что христианских добродетелей в вас столько же, сколько во мне – знаний латыни и прочих ученых премудростей. Как видите, святой отец, в жизни часто происходит то, что не должно.

Архидьякон воззрился на нее с таким удивлением, словно с ним только что заговорила не девушка, а ее милая белая козочка. Плясунья же тихо продолжила:

- И, однако, моей глупости находится куда больше оправданий, чем вашей страсти. Начать с того, что мне было шестнадцать. И я любила. И пребывала в счастливой уверенности, что любима. Поэтому то, что совершила я, – глупо, но вполне закономерно. Хотя, знаете, это ведь еще не самая большая дурость: подумаешь, лишилась невинности – она была дорога мне потому только, что должна была помочь найти мать. Многие мои подружки познали мужские ласки намного, намного раньше. Самая большая глупость в том, что даже теперь, когда мираж рассеялся, я все равно не могу избавиться от своей проклятой любви!.. Знаете, даже вы, кого я ненавидела всем сердцем, все-таки отказались в итоге от мысли отправить меня на казнь. Пусть ваше предложение в темнице и было ужасным до омерзения, однако в последний миг вы все же захотели меня спасти. Наверное, Жеан прав, и в вас действительно осталось еще что-то человеческое. А он… тот, кому я отдала всю себя, за кого готова была умереть сотню раз… Хорошо, пусть он не любил меня, а просто воспользовался. Но разве заслужила я от него такой ненависти?! Почему он хотел отдать меня палачу?.. И почему даже теперь, зная все это, я не могу его ненавидеть?

Эсмеральда вдруг горько разрыдалась, прижав колени к груди и уткнувшись личиком в теплый шерстяной плащ. Совершенно растерявшись, мужчина, поколебавшись, все же подошел к ней и осторожно обнял за плечи. Цыганка не отстранилась, продолжая самозабвенно плакать: после потрясения сегодняшней ночи сдерживаемая в груди буря разразилась, наконец, нескончаемым потоком влажной соли. Зачем она вывалила все это на монаха?.. Он только потешится ее страданиями. Впрочем, не все ли равно…

- Тише, дитя, не надо, - пробормотал Фролло, не уверенный, правда, в точности, действительно ли не надо. – Omnia transeunt. Et id quoque etiam transeat. Все проходит. И это тоже пройдет. Капитан Феб просто фантастический дурак, который не заслуживал такого счастья. Если бы на его месте был… кто-нибудь другой, он бы просто подхватил тебя на руки и отнес хоть на край Земли, хоть за край – лишь бы быть рядом.

- Нет, - всхлипнула девушка и даже подняла заплаканное личико, для убедительности помотав головой. – Нет, кто я такая?.. Обыкновенная цыганка, простоволосая, босая, у которой все богатство – коза да бубен. Кому я нужна? А теперь еще и обесчещенная, будто уличная девка.

Малютка разревелась пуще прежнего. Мужчина прижал ее к груди и начал нежно гладить по волосам, вспомнив вдруг почему-то, как утешал давным-давно кроху-братца и испуганно жавшегося к коленям горбуна. Впрочем, ясно почему: с тех пор никто и никогда не искал у него защиты и уж, конечно, не плакал на груди. Сердце священника сжалось от этих безутешных слез: он так хотел унять ее скорбь, но как?..

- Скажите, - отчаянно шмыгнув носом, не поднимая головы, то и дело прерываясь всхлипами, спросила плясунья, - вы действительно меня любили? Жеан говорил мне. Не раз.

- Да, - сглотнул архидьякон.

Чертов школяр! Язык без костей. И кто его просил вмешиваться?!

- К чему тогда были все эти проклятия, угрозы?.. Я долго думала, но так и не смогла понять. Зачем вы делали все для того, чтобы вызвать к себе отвращение? Я понимаю теперь, почему вы пытались убить Феба, почему выманили меня из собора… Я боялась вашей злобы, а это было только отчаяние. Я еще и поэтому пришла: хотела удостовериться, что не боюсь вас больше. Ну… почти. Но сыпавшуюся на меня с первого дня ругань так и не смогла объяснить. Я ведь до самого вашего визита во Дворец Правосудия – да и после тоже! – искренне считала, была уверена, что вы ненавидите меня! И я хочу понять – для чего?

- Эт-то… Понять это легко, дитя, да вот объяснить непросто, - Клод совершенно не был готов к ее вопросу. Он вообще не думал, о чем они будут разговаривать. Черт возьми, он даже не был уверен, что она придет! А если и придет, то снова начнет обличать.

- Все равно. Я должна знать, - красавица подняла на него покрасневшие глаза и, попытавшись взять себя в руки, взглянула очень серьезно, не по-детски.