С этими словами он вышел за порог, беззаботно насвистывая под нос что-то ужасно популярное и совершенно непристойное.

- Жаль, я не смогу увидеть вашу постановку, - вздохнула Эсмеральда.

- Да, это очень обидно, что ты пропустишь мою мистерию, - согласился Гренгуар, рассеянно поглаживая ластившуюся к нему козочку. – Честно признаться, довольно трудно сохранять спокойствие, памятуя о прошлогоднем неуважительном отношении к моему труду. Мало причин надеяться на то, что парижане поумнели за истекший год; что ж, если аудитория не в силах подняться на уровень философа, тому самому приходится снисходить до ее потребностей… Впрочем, все это ерунда; дорогая женушка, если пьеса пройдет, как нужно, мне обещали заплатить сотню парижских ливров.

- Сто ливров?! – ахнула Эсмеральда. – Пьер, да ведь это целое состояние!

- Ну, из них, правда, придется кое-что отдать плотнику и актерам… Но, как сочинитель, я считаю себя вправе претендовать на половину этой суммы.

- Главное, чтобы все эти люди думали так же, - улыбнулась плясунья. – Доброй ночи, Пьер!

- Доброй ночи, малютка…

========== XX// ==========

Уже который вечер что-то гнало отца Клода на улицы Парижа, где пронизывающий ветер заставляет зябко кутаться в шерстяной плащ и плотнее натягивать капюшон. Словно призрак, не в силах исцелиться от своих воспоминаний, бродил он по темным переулкам, неосознанно проходя теми маршрутами, которыми преследовал когда-то ее, капитана… Вот и сегодня архидьякон, едва возвестили колокола об окончании вечерней мессы, оправился на прогулку. Впрочем, прогулка – слишком приятное слово, чтобы можно было назвать им его бессмысленные скитания.

Со всей определенностью зная, что не встретит цыганку ни в этот, ни на следующий день, ни через месяц, ни через год, мужчина продолжал напряженно вглядываться в фигурки спешащих по своим делам женщин, девушек и девочек. Иной раз какой-нибудь из них доводилось поднять взор и встретить на себе горящий взгляд человека в черном, и тогда, вздрагивая, спешила испуганная скрыться поскорее на ближайшем перекрестке.

Почти четыре месяца удавалось Фролло с переменным успехом изображать из себя того, кем он когда-то был. Он заботился о делах епархии, справлял службы, венчал, крестил, молился, много читал. Правда, заставить себя присутствовать на заседаниях духовного суда не смог: слишком яркие, болезненные образы вставали перед внутренним взором, стоило приблизиться к Дворцу Правосудия. В остальном же священник вернулся к своим прежним обязанностям, стараясь убедить всех вокруг и, в первую очередь, самого себя, что совершенно исцелился. Впрочем, он понимал, что это не так. Он проклинал цыганку пуще прежнего, убеждая себя, что ненавидит ее вдвойне теперь, когда она запятнала себя. Его доводы, однако, никак не влияли на тот факт, что, засыпая, замирая на тонкой грани между былью и миражом, когда разум уже не в силах был сосредоточиться на молитве и проваливался в хрупкий, иллюзорный мир, Клод постоянно видел маленькую чаровницу. То ее большие, печальные глаза, то быстрые ножки, то гибкий стан, то высокую грудь… Порой эти видения пробуждали его, и снова с ожесточением начинал он твердить молитвы. Иногда все же проваливался в краткое забытье, но и здесь несчастного не оставляли мучительные образы, подсовывая порой картины столь живые и сладострастные, что наутро он поднимался с ноющей болью в чреслах. Он даже подумывал одно время отправиться за исцелением на улицу Глатиньи, но всякий раз приступ отвращения останавливал его на полпути.

Архидьякон бродил уже довольно долго; оставив позади себя Гревскую площадь, замер у зарешеченного Священного писания рядом с Роландовой башней, погруженный, как всегда, глубоко в себя. Он частенько останавливался здесь после своих вечерних скитаний и подолгу мог смотреть на возвышавшийся помост, где страшной смертью окончили свои дни сотни мучеников. Однако сегодня, не то в честь приближающегося праздника, не то еще почему, чья-то заботливая рука оставила под навесом со священной книгой лампадку, и Клод невольно кинул взгляд на раскрытую страницу.

- Spe enim salvi facti sumus. Spes autem, quae videtur, non est spes; nam, quod videt, quis sperat?

Si autem, quod non videmus, speramus, per patientiam exspectamus. ¹ Спасены в надежде… – прочитал он и вздрогнул, услышав донесшийся из Крысиной норы протяжный вздох.

- А на что надеяться матери, чье дитя пожрали проклятые цыгане? – воскликнула откуда-то из темной глубины кельи вретишница. – Ох, бедная моя малютка! Шестнадцать лет оплакиваю я тебя, шестнадцать лет рву на себе волосы, ни на что не надеясь и ни на что не уповая. Ты давно теперь на небесах, моя Агнесса; меня же ждет бездна адова, и даже за порогом не обнять мне тебя, не прижать к себе хоть на минуту мою кроху… О, что за мука! Этот холод не так страшен, как лед в моем сердце; этот голод не так терзает, как неутихающая боль моя; жажда не приносит таких страданий, как память о ее розовых ножках, которые давно уж касаются своими нежными пальчиками райских облаков!..

«Еще одна жертва воспоминаний, - мрачно подумал священник. – А где сейчас носят тебя твои легкие ножки, Эсме…» Он прервал мысль, не позволив себе произнести запретное имя.

- Мы спасены в надежде… - медленно повторил мужчина, делая шаг в сторону Собора Богоматери, однако его окликнули.

- Отец Клод, вы святой человек! Вы умнейший человек! Благочестивый. Ответьте же несчастной грешнице, на что мне надеяться, если дитя мое не со мной? Чего ждать, если мне не дали даже похоронить ее по-христиански, и я не знаю, где могилка моей крошки Агнессы?..

- Стыдись, сестра, - холодно ответил Фролло. – Непорочная душа твоей девочки давно уж у самого Престола Господня, молится о твоем спасении. А ты изводишь себя напрасными сожалениями, гневишь Бога своими причитаниями и скорбью. Уныние – смертный грех, сестра моя. Послезавтра праздник Крещения Господня – ты лучше помолись, как следует, об упокоении души своего ребенка и о спасении своей собственной. Иисус милостив, быть может, сжалится он над тобой, и за мужество твое и терпение возвратит тебе твое дитя.

- Да, да, пусть возвратит!.. – исступленно закивала затворница, подбегая к прутьям решетки. – Да только как мне не крушить сердце свое в вечной печали, как заглушить горе, когда в душе моей дыра зияет?! Ведь этот башмачок – все, что оставил Бог в память о моей дорогой доченьке. Взгляните, отец мой, взгляните! – она протянула раскрытую ладонь, и золотая нить тускло блеснула в свете луны. – И не верится, что может быть у человека такая крохотная ножка… О, а теперь ее пожрали цыганки, и башмачок – единственное, что осталось у бедной матери. Моя услада и источник неизбывной скорби. Бедное мое дитя!..

С этими словами Пакетта бросилась ничком на стылый земляной пол и застыла недвижно, укрыв грудью единственное свое сокровище.

Мужчина замер. Он не мог поверить своим глазам, не мог произнести ни звука. Быть того не может!.. Он уже видел двойника этого розового башмачка, давно, но отчетливо помнил каждую деталь. Перед мысленным взором тут же возникла обнаженная грудь прелестной цыганки, чуть вздымающаяся от неровного дыхания… Архидьякон судорожно дернулся и метнулся к зарешеченному окошку.

- Сестра Гудула, - позвал он, почти задыхаясь. – Сестра Гудула!

Вретишница не шевелилась, будто упала замертво.

- Сестра Гудула, покажите мне, пожалуйста, еще раз башмачок.

- А на что вам?! – тут же вскинулась и оскалилась эта волчица в получеловеческом облике. – Хотите отобрать у матери последнее?.. Да я скорее дам вырвать себе ногти, чем отдам свое сокровище!

- Я хочу только взглянуть, - Клод пытался говорить спокойно, но выходило из рук вон плохо. – Мне кажется… Я не уверен, но, возможно, я знаю, где второй такой.

- Второй?! – затворница метнулась обратно к узкому окошку и просунула худощавую, точно обтянутый сухой кожей скелет, ладонь.