Итак, школяр частенько наведывался вечерами в гости к цыганке, невольно вынужденный общаться и с ее словоохотливым супругом. Он нашел Гренгуара довольно славным малым, прилично начитанным и вполне образованным, хотя и несколько скучным. Впрочем, своими пространными разглагольствованиями философ умел иногда увлечь скорого на суждения шалопая, и тот мог чуть ли не до хрипоты спорить о праведности Эпикура и заблуждениях чудака-Диогена. Удивительно, что Эсмеральда, присутствовавшая при этих кухонных дискуссиях, не имела привычки в них вмешиваться, однако под конец выдавала иногда какое-нибудь совершенно ребяческое, но при этом весьма точное заключение, чем изумляла безмерно своего супруга, привыкшего видеть в ней существо прелестное, но совершенно темное.
Впрочем, цыганка сильно переменилась за последние месяцы. Она очень редко покидала дом, лишь изредка, в темноте, позволяя себе прогуляться, укутавшись в плащ, до соседней улицы. Она никогда не жаловалась и ни с кем не делилась своими мыслями, но навещавшие время от времени старые знакомые, да и муж не могли не замечать, как потускнела и словно бы сникла полная жизни и радости маленькая танцовщица. За четыре месяца она стала как будто на четыре года старше: молчалива, задумчива. Безмерно тяготясь тем, что не может теперь сама зарабатывать на жизнь, девушка превратилась неожиданно в очень аккуратную хозяйку: Пьера дома всегда ждал горячий ужин и чистая постель. Что происходило в этой маленькой, чернявой головке?.. О чем вздыхала она украдкой, что оплакивала долгими ночами, кого проклинала и благословляла? Кто знает.
Стоит только добавить, что однажды по осени красавица наделала целую гору пирожков из принесенных Жеаном яблок. Когда все насытились, она тихо попросила школяра отнести небольшой сверток с угощением звонарю Собора Парижской Богоматери.
- Да он спустит меня с лестницы вместе с твоими пирожками, – попытался вразумить ее юноша. – Вот еще не хватало: таким лакомством уродов потчевать! Я за эти яблоки, между прочим, едва своей шевелюрой не поплатился.
- Ты что же, украл их? – улыбнулась цыганка.
- Почему это сразу украл! –возмутился хитрец. – Но, вообще… Ну да, взял без спроса. Но я сам за ними лазил, собирал – не больно с прилавка умыкнул! И вообще, что за беда – скромная корзинка яблок, было бы из-за чего шум поднимать…
- Жеан, ты неисправим!
Эсмеральда неосознанно тянулась к веселому, озорному повесе, всякий вечер безотчетно ожидая его прихода и расстраиваясь, когда тот не являлся. То ли потому, что он олицетворял собой ту часть ее самой, которая безвозвратно теперь канула в Лету, то ли оттого, что часто рассказывал занятные истории и свежие парижские сплетни – ведь плясунье неоткуда теперь было узнавать новости. А может быть, все дело было в том, что Жеан оказался единственным человек, который умел нынче рассмешить ее, не особенно даже задумываясь об этом – это выходило у него само собой, совершенно естественно; или в том, что школяр был последним звеном, как-то связывающим ее с прошлым, с Фебом. Девушка частенько сердилась на саму себя за то, что иногда ее так и подмывало выведать, как там он. Женился ли?.. Был ли он счастлив во время венчания? Не понесла ли уже его супруга? Однако она упрямо молчала, в душе продолжая, тем не менее, ждать, не обмолвится ли ее новый друг об интересующем предмете.
Младший Фролло, однако, придерживался того мнения, что подобных тем следует любыми способами избегать. Он, к тому же, не мог сказать этой девочке ничего утешительного: Феб и впрямь породнился с семейством де Гонделорье, и брак благословил сам епископ парижский. Немудрено, что после разыгравшейся в праздник Вознесения Пресвятой Богородицы сцены, Луи де Бомон не собирался допустить новой встречи своего викария с капитаном королевских стрелков. Жеана не слишком занимала дальнейшая судьба Феба – откровенно говоря, совершенно не интересовала – однако и до него доползли слухи, что прелестная блондиночка оказалась супругой весьма склочной. Красавца-офицера все реже видели на улице Глатиньи и все чаще – в кабаках, где он пропивал деньги своей молодой жены, за что систематически получал от последней град упреков. Как это часто бывает, больше всех во всей этой ситуации страдали,казалось бы, вовсе не причастные к их семейным передрягам люди – подчиненные капитана Феба. Он и раньше не отличался сдержанным нравом, а уж теперь часто срывался и вовсе на пустом месте. Изредка, правда, бывал весьма весел и то и дело отвешивал неуместные шуточки. «Видать, супружница в кои-то веки до постели допустила», - зубоскалили меж собой стрелки и не сказать, чтобы били совсем уж далеко от цели – не зря командир их столько мучил на стрельбище: попадали ребята не в бровь, а в глаз. Благо, сам он этих разговоров не слышал, не то несдобровать бы воякам с их грубыми, но точными шуточками.
Итак, Жеану пришлось-таки отправиться в тот раз с десятком румяных, остывших уже пирожков в Собор Парижской Богоматери. А чтобы глухой не сомневался, от кого «Привет», Эсмеральда вручила школяру тот самый, правда, засохший уже букетик, что собрал для нее в конце лета Квазимодо.
Такого выражения на лице горбуна юноша не видел никогда. Хотя бы потому, что прежде черты его уродливого лица никогда и не озарялись светом такого благоговения, недоверчивой радости, а потом – совершеннейшего блаженства. Здоровый глаз подозрительно заблестел; руки чуть дрогнули, когда он с трепетом развернул сверток и с вопросительной мольбой уставился на посланца – это мне?.. Белокурый чертенок кивнул и развел руками, дескать, поди пойми этих девиц.
Но Квазимодо понял.
В другой раз, ближе к зиме, цыганка передала через не способного отказать ей гонца тряпичную куклу, которую смастерила своими руками, и даже не пожалела отстричь темный локон и украсить маленькую головку. Горбун был настолько очарован подарком, что не расставался с ним и во сне, трепетно храня игрушку у себя на груди. Вырвать ее у звонаря не сумел даже архидьякон. Он случайно заметил однажды, как глухой шепчется о чем-то, как ему поначалу показалось, с самим собой, к чему его воспитанник, в общем-то, никогда не был склонен, беседуя обыкновенно с колоколами или гаргульями, поэтому заинтересовался и подошел ближе. Когда священник узрел, с кем именно шептался его приемный сын, он побагровел от злости и попытался вырвать куклу, однако неожиданно натолкнулся на яростный отпор. Сжав руку готового взорваться от возмущения Клода, урод серьезно сказал:
- Господин, не вынуждайте меня делать то, от чего вам будет очень плохо, а мне придется умереть от раскаяния. Вы можете отнять у меня руку, второй глаз, жизнь, и я безропотно позволю вам это, вы знаете, потому что всем я обязан вам. Но этим, - Квазимодо показал куклу, - я обязан ей, и я не расстанусь с ее подарком даже в смерти.
Вырвав запястье из разжавшейся хватки, Фролло смерил приемного сына ледяным, негодующим взглядом и молча удалился. Больше он на его собственность не покушался, зато стал еще холоднее с Жеаном.
Несмотря на угрозу отречения от него брата, школяр начал наведываться в монастырскую келью последнего даже чаще, чем раньше. Может быть, это было связано с просыпавшимся в нем время от времени чувством вины, а может быть и с тем, что он, наконец, разглядел под неприступной оболочкой недосягаемой добродетели обычного земного мужчину. А ведь терпеть рядом с собой слишком уж добродетельного человека бывает труднее, чем самого порочного грешника. К тому же, с самого конца лета юноша не выслушал от брата ни одной проповеди, ни единого нравоучения, никаких упреков по поводу стабильно поступающих из колледжа жалоб. Впрочем, похвал тоже не было, а ведь шалопай и правда заслужил их, поскольку, хотя донесения и продолжали сыпаться, все они касались исключительно несносного нрава и, как следствие, неподобающего поведения; зато в учебе школяр начал делать некоторые успехи. Правда, обязан он ими был не прилежанию или усидчивости, а сообразительности: выполнять скучные домашние задания Жеан по-прежнему ленился, зато он по-настоящему увлекся философией, риторикой и языками. Мало читал, но с удовольствием посещал теперь лекции и, надо сказать, без труда усваивал большую часть полученных знаний. Мог блеснуть остроумным ответом на сложный философский вопрос или без всякой подготовки удивить всех исключительно красноречивым выступлением. И, что уж точно порадовало бы Клода в былые дни, парнишка неожиданно для самого себя понял, что ему все это безумно нравится: ловить на себе внимательные взгляды во время выступления, подмечать удивленно вскинутые брови учителей, выслушивать сдержанные похвалы за хороший ответ. Жеану, правда, и всегда нравилось привлекать внимание, но никогда прежде он не предполагал, что одобрение людей образованных окажется для него куда как более лестным, нежели гогот тешащейся его остроумием толпы или восторженный свист товарищей по ребяческим забавам.
