- Нет, не думаю, - медленно произнесла плясунья, пытаясь унять пустившееся вскачь сердце и подобрать верные слова. – Вы уже не первый раз упоминаете о брате. Его вы тоже вырастили и пристроили в церкви, как Квазимодо?
- Увы, нет, - вздохнув, невольно поморщился, как от ноющей зубной боли, священник. – Думаю, в этом была моя ошибка. Жеан остался на моем попечении совсем младенцем: чума унесла наших родителей, когда мне только исполнилось девятнадцать, а он еще сосал материнскую грудь. Этот юный повеса почти ровесник тебе. Я отдал его кормилице, и после он остался расти на мельнице до того самого момента, когда пришло время идти в колледж. Наверное, было бы лучше держать его при себе, как звонаря. Уж я бы воспитал из этого чертенка послушного молодого человека!.. Боюсь, я слишком баловал его. Как видишь, и здесь моя любовь не знала меры – вот и вся лежащая на мне вина, вот весь мой грех.
Помню, когда Жеану было только пять, я навестил его, как обычно, в Мулене и застал этого румяного, белокурого, пухленького ангелочка горько плачущим. Он кинулся ко мне в объятия и взахлеб начал рассказывать, как жестоко наказала его мельничиха, заставив три часа провести на коленях в молитвах за то лишь, что ребенок кривлялся во время утренней службы. Признаться, поначалу я и сам сурово нахмурил брови, но вид его был столь жалостливым, а слезы такими горючими, что я пожалел кроху и попросил впредь не наказывать мальчика подобным образом. Женщина неодобрительно покосилась на меня и, кажется, с той поры вовсе перестала заниматься воспитанием Жеана. В какие только истории он не вляпывался!..
Неожиданно ударившись в воспоминания, вызывавшие невольную ностальгическую улыбку, Клод долго еще рассказывал внимательно слушавшей и не перебивавшей девушке истории из жизни кудрявого бесенка.
- Одним словом, задолго до поступления в колледж было совершенно очевидно, что брату нужна твердая рука, - заключил Фролло, допивая вторую кружку вина; Эсмеральда отправила в рот последнюю черную сливу, миска с которыми была извлечена из подпольной ниши где-то в середине повествования. – Однако в своей слепой любви я до последнего не придавал значения его шалостям, приписывая их ребяческому озорству. Когда же, наконец, понял, что это баловство давно перешло всякие допустимые границы, было, очевидно, поздно.Жеан – милый, добрый мальчик, и мне бесконечно жаль, что по моему попущению он превратился в беспечного шалопая, которого интересует только выпивка да продажные девки. Я все еще не оставляю надежд, что однажды он возьмется за ум и будет радовать меня не только своими румяными щеками, но и успехами в учебе. И дело даже не в том, что он попусту просаживает деньги, а в том, что подобный образ жизни едва ли доведет до добра; я ужасно беспокоюсь, но бессилен что-либо изменить: он не желает меня слушать, а я не властен повернуть время вспять и перевоспитать его.
- Выходит, вы не слишком-то близки с братом, хотя и любите его?.. – с трепетом спросила Эсмеральда.
- К несчастью, это так, красавица, - мужчина поставил на стол опустевшую кружку. – Помнится, в детстве все было иначе: ребенком он делился со мной самыми сокровенными мыслями, любознательно расспрашивал обо все на свете и подолгу мог слушать мои пространные объяснения, хотя едва ли понимал и половину… Жеан искал у меня утешения, когда бывал битым в мальчишеских уличных драках или наказан за очередную провинность, и я, каюсь, не мог противиться его милому обаянию. Все резко изменилось, когда сорванцу исполнилось двенадцать: я осознал вдруг, что он давно не дитя, попытался проявить строгость… Он продолжил вести себя так, как привык, однако с этих самых пор если и не записал меня во враги, то, по крайней мере, однозначно вычеркнул из списка доверенных друзей. Отдалился, сошелся с какими-то дебоширами и гуляками… Может быть, это нормально для его возраста, быть может, однажды он поймет мою тревогу?.. Ведь я все, все делал для этого ребенка! Стал для него отцом и матерью, другом и наставником, защитником и кормильцем. Разве заслужил я подобное отношение? Люблю его всем сердцем – и вижу, как он катится по наклонной плоскости, не в состоянии хоть как-то этому помешать. Я бы рад и сейчас разделять его мысли и заботы, как когда-то давно, да разве он пустит?.. Ему есть дело до меня единственно, когда возникает нужда в деньгах.
Архидьякон не собирался всего этого говорить. Он вообще никогда и никому не открывал своего сердца; да что там, даже самому себе никогда не позволял четко сформулировать причину разъедающей душу горечи вперемешку с чувством вины. И вдруг – выложил ей все как на духу, ощутив даже, вроде бы, некоторое облегчение. Да и с кем ему было делиться этой тяжелой скорбью родителя, теряющего единственное дитя? Священник, он посвятил себя Богу, и ему одному мог излить свои печали: не было друзей, не было родственников, кроме брата, не было никого, кто бы хотел утешить в трудный час или просто выслушать. В этом мире Клод был совершенно один.
- Эсмеральда, - он порывисто поднялся и сделал шаг по направлению к цыганке, однако та успела вскочить и отступить. – Пожалуйста…
Впервые, быть может, мужчина остро ощутил потребность в человеческом тепле. Венчанный с наукой, он прекрасно чувствовал себя в своем добровольном уединении, однако в эту секунду ему до безумия захотелось стать обычным человеком, без сожалений променяв свою должность, ученость и положение на жизнь простого крестьянина. Работал бы с рассвета до заката, пахал землю и не бился бы напрасно над секретами мироздания; а вечером возвращался бы в старенький домик, горячо обнимал своих детей, нежно целовал жену и шел к закадычному приятелю, какому-нибудь Отесу или Кристофу, пропустить по кружечке вина и обсудить урожай пшеницы.
- Пожалуйста… - снова прошептал Фролло, опускаясь на колени перед вжавшейся в стену девушкой и захватывая в нежный плен ледяные ладошки. – Я так одинок, дитя. Прежде я полагал, что одна лишь наука достойна внимания, что только вера должна занимать мое сердце, все земное считал пустым и скоротечным. Однако это не так, я знаю теперь. Что наука?.. Разве способна она вдохнуть жизнь в опустевшую, осиротевшую душу? Нет, одной лишь любви, человеческой привязанности под силу превратить механическое, словно бы текущее по инерции существование в настоящую жизнь, наполнить смыслом каждый день и каждую ночь. Скажи, чаровница, разве я не прав?.. Разве стоит чего-нибудь жизнь без любви?
- Нет, - плясунья грустно качнула прелестной головкой, вспомнив о дорогом Фебе.
- Внемли же моей мольбе, девушка!.. Я сделаю тебя счастливой, я подарю тебе такую любовь, о которой рассказывают лишь в легендах! Только будь со мной, выведи меня из ледяного плена одиночества, позволь согреться в лучах твоей красоты и цветущей юности. Взамен я дам тебе все! Но позволь же, наконец, передохнуть; я так устал день за днем встречать твою ненависть, так измучился в безнадежных попытках снискать расположение… Ты полюбишь еще меня, когда узнаешь – о, я открою перед тобой великий ум и великое сердце! – но сейчас, прошу, просто будь рядом. Ничего не нужно, только каплю человеческого тепла.
- А еще залезть мне под юбку! – нарочито грубым ответом Эсмеральда надеялась развеять наваждение: неужто речи и вид палача могли всколыхнуть в ней, пусть и на миг, сострадание?! Ей-то какое дело до его одиночества? Пусть мучается дальше, и поделом ему! Недаром даже родной брат отдалился от этого человека – видать, было, за что.
- Ведьма! – прорычал архидьякон, вскакивая и одаряя съежившуюся красавицу яростным взглядом. – Хочешь видеть во мне зверя? Отвечай: хочешь?!
Цыганка испуганно затихла. Проклятье, нужно было всего-то одну ночь держать язык за зубами!.. Что ж, если теперь он прикончит ее или, еще хуже, изнасилует, винить будет некого, кроме себя самой – за непростительную, несусветную глупость.
- Молчишь?.. Что ж, молчи, - мужчина сделал шаг назад, скрестив руки на груди. – Раздевайся и иди в постель.
Плясунья шевельнулась и сделала неуверенный шаг в сторону кровати.
