Архидьякон все говорил и говорил. Речь его была неторопливой, почти безэмоциональной; от этого монотонного голоса цыганка невольно начала успокаиваться. Ей и в голову не приходило, какая буря бушует сейчас под этой ледяной коркой кажущегося безразличия.

Клод же в эти минуты в буквальном смысле сходил с ума. В то время как одна его часть, погрузившись в воспоминания, сухо повествовала о невеселой жизни юного Квазимодо, другая рисовала в воображении картины столь непристойные, что, верно, они заставили бы покраснеть и его младшего братца, куда как более искушенного в науке страсти нежной. В какой-то момент Фролло неосознанно стиснул маленькую ручку, заставив девушку непроизвольно дернуться; две половины его расколотого сознания снова слились.

- Довольно, - резко оборвал он сам себя. – Кажется, я рассказал достаточно, чтобы ты поняла: до самого последнего времени у звонаря не было иных человеческих привязанностей, кроме меня. Но ты смутила и его разум, что, кстати, в очередной раз наталкивает на мысли о колдовстве. Кто же ты такая, маленькая язычница, в чем секрет твоего очарования?..

Обернувшись, священник пытливо заглянул в глаза замершей красавицы; а в следующее мгновение припал к ее губам в иссушающем поцелуе.

- Нет, не бойся, я ведь обещал, что не трону тебя сегодня, - быстро зашептал он, подминая под себя всхлипнувшую девушку. – Но и ты обещала позволить себя ласкать… Прошу, дитя, сжалься: только касаться тебя, целовать – ничего больше… Умоляю, не отталкивай меня!..

Цыганка не пыталась избежать его ласк, не вырывалась, не проклинала, лишь твердила про себя: «Два дня, только два дня…». Мужчина же, ободренный ее немым позволением продолжить, нерешительно провел костяшками пальцев по бледной щечке, ощущая себя если и не самым счастливым человеком, то, уж во всяком случае, в сотню раз счастливее безумца, катавшегося по грязному полу камеры Дворца Правосудия, вымаливая толику понимания. Касаться ее – и не слышать града упреков; целовать – и не чувствовать ударов этих маленьких кулачков – это так мало, но это все. Все, что ему нужно. Просто быть рядом и знать, что она не сбежит, не исчезнет, не оттолкнет его; и заставить себя не думать, что единственная причина – боязнь за жизнь соперника.

Клод коснулся сухими губами черных бровей, прикрытых век – нежно, будто пред ним был хрупкий ребенок, а не молодая женщина. Замер на секунду и вновь завладел податливыми устами, послушно раскрывшимися под его настойчивым натиском. Долгий поцелуй из бережного превращался постепенно в страстный, наполняясь огнем желания воспламенившегося мужчины. Левая рука стиснула тонкую талию; скользнула вверх, остановившись под грудью затем лишь, чтобы несколько секунд спустя сжать упругий холмик. Фролло привычно ожидал сопротивления, однако почувствовал лишь сотрясшую тело несчастной нервную дрожь; сбросить его или хоть как-то воспрепятствовать посягательству она не попыталась. Через несколько минут неспешных ласк архидьякон почувствовал, как затвердел под тонкой тканью небольшой, округлый сосок. Что это?.. Он пробудил в ней чувственность?.. Черт, как вообще об этом узнать?!

Священнику нестерпимо захотелось коснуться обнаженной кожи, почувствовать божественную прохладу этого смуглого атласа. Он решительно дернул край платья и с трепетом дотронулся до округлого колена, столь часто грезившегося ему в призрачных видениях после посещения пыточной Тортерю. Страстно сжав маленькую ножку, мужчина двинулся выше; в этот момент терпение Эсмеральды, очевидно, истощилось – она итак слишком долго мужественно сдерживала желание без промедления скинуть с себя монаха и наградить его парой звонких оплеух. Девушка начала вырываться, но Клод, до крайности распаленный ее покорностью, не намеревался теперь так легко отступиться. Запустив пальцы в черную густоту волос, он не позволял начавшей задыхаться от этого глубокого поцелуя цыганке увернуться, продолжая безжалостно терзать ее горевшие, чуть припухшие губы. Другая ладонь, меж тем, продолжала медленно, но верно продвигаться выше и выше, дюйм за дюймом опаляя гладкое бедро нестерпимым жаром.

Сознание вопило, что он снова переходит все границы и одним махом губит всякую возможность помочь ей преодолеть страх. Фролло внутренне соглашался и клятвенно заверял сам себя: «Я отпущу ее. Еще только пять минут этого неземного блаженства… Отпущу».

- Насильник!.. Пусти меня! Ты ведь обещал!.. Ненавижу… - плясунья, наконец, вывернулась из крепкой хватки и не замедлила наградить своего врага испуганным, полным отвращения взглядом.

- И разве я не сдержал слова?.. – страстно прошептал архидьякон, неохотно позволяя строптивице выбраться из-под него и тут же притягивая обратно к себе, укладывая рядом и утыкаясь лицом в затянутое белой тканью плечико.

«Два дня, только два дня…– билось в разгоряченной голове священника-девственника. – Потерпи, Клод, дай ей время, хоть эту малость. И разве не может быть ожидание награды столь же сладостным, сколь она сама?.. Девчонка теперь уж в твоей власти, никуда не денется, не сбежит, не ускользнет – к чему эта спешка?! Только представь, послезавтра эта малютка станет твоей, по-настоящему твоей…».

Эти приятные мысли не охладили пыл, но вселили уверенность. Томление, бывшее пыткой, когда цыганка оставалась недостижимо далеко, обернулось сладостным предвкушением теперь, когда она лежала в его объятиях. И – он знал – так будет и в следующую ночь, а после – о, после наступит самый восхитительный, блаженный миг, который один стоит всего: и года мучений, и заброшенной науки, и попранных обетов, и потерянного Рая…

Вздрогнув, Клод еще крепче прижал к себе замершую, точно закоченевшую плясунью и, запечатлев на шее огненный поцелуй, заключил ее в кольцо собственных рук. Просто ощущать рядом с собой тепло маленькой чаровницы, знать, что она рядом, а не со своим «мужем»-остолопом или, того хуже, с напыщенным воякой – этого вполне достаточно, чтобы чувствовать себя почти счастливцем, почти на седьмом небе… Почти – потому что эта ведьма здесь не по своей воле, потому что по-прежнему дрожит за своего драгоценного капитана!.. Ничего, она привыкнет к нему со временем, полюбит, быть может, или, хотя бы, пожалеет. Но главное – главное, что Эсмеральда будет принадлежать ему и только ему. И очень скоро. «Два дня…» - в последний раз пронеслось в голове, прежде чем Фролло провалился в сон.

«Два дня…» - как заведенная, повторяла пленница, стараясь думать не о том, как собственнически прижимает ее к себе поп, а о том, что скоро, совсем скоро на его месте будет Феб. «Только два дня…» - в сотый раз заверила она саму себя, прежде чем разрозненные видения плавно перетекли в сновидение и укутали реальность зыбким, призрачным покровом.

***

Жеан, тем временем, не стал откладывать обещание помочь несчастной узнице в долгий ящик. В тот же день, порасспрашивав, разыскал он капитана королевских стрелков, Феба де Шатопера, по счастью оказавшегося в городе.

- Капитан Феб! – окликнул школяр, махнув рукой и привлекая внимание высокого офицера, возглавлявшего караул. – Что это у вас за суматоха?

- Черт возьми, Жеан, это вы! – капитан подъехал к юноше. – Разрази меня гром, если я знаю! Нас погнали из казарм и устроили едва ли не официальный смотр, но никто и слова не говорит, к чему весь этот балаган. Клянусь, мы торчим на грешной площади добрых два часа, развлекая зевак, и я даже не могу сказать вам, сколько еще нас здесь продержат… Мой вам совет, Жеан: никогда и ни за что не идите служить – это каторга, и провалиться мне ко всем чертям, если я вру!..

- Ну у студентов судьба не лучше: мы не по два, а по добрых шесть часов просиживаем на лекциях, а скучнее занятия, признаться, я и вообразить не могу… Но как же не вовремя ваше затруднение, капитан Феб, ведь я к вам по делу.

- Ах, друг мой, я бы с радостью составил вам компанию в любом из кабаков, но – увы! Вы ведь сами видите, что в данную минуту это невозможно.

- Да нет же, Феб, у меня и впрямь к вам дело, причем неотложное и чрезвычайной важности. Вы, к тому же, мнится мне, найдете его весьма приятным.