- Расскажите… Расскажите мне о звонаре.

- О Квазимодо?! – взгляд архидьякона полыхнул ревнивым подозрением; девушка мысленно обругала себя последними словами, но вылетевшее слово не вернешь.

- Да. Почему… почему он так верен вам? Кто вы для него?

- Ну, здесь уж точно нет ничего удивительного, - надменно произнес Клод, в душе даже обрадовавшись ее интересу: эта история могла выставить его в очень выгодном свете в глазах сердобольной, как он знал, цыганки. – Ведь он подкидыш, уродец, брошенный четырех лет от роду в ясли Собора Парижской Богоматери. Это случилось в 1467 году; я тогда был немногим старше тебя, был добропорядочным, образованным молодым священником, мечтательным философом, не знающим жизни… Добрые горожане признали в Квазимодо дитя дьявола и хотели обречь его на страшную смерть в огне; я забрал его. Знаешь, за год до того во Франции свирепствовала чума, которая унесла и моих родителей, и на моем попечении остался младший брат – белокурый ангелочек, который вырос теперь в настоящего бесенка…

На этом месте Клод печально вздохнул, задумавшись на секунду о пропащем брате, а Эсмеральда прикрыла глаза, пытаясь успокоить бешеный стук пустившегося в галоп сердца при упоминании о том самом юноше, что обещал помочь ей.

- Стоило мне представить, что, не будь меня, и моего дорогого брата, мое возлюбленное дитя могла постичь страшная участь остаться одному в целом свете, я немедленно принял решение усыновить несчастного ребенка. Я взрастил его, воспитал, выучил грамоте. Сделал звонарем. Я единственный, кто видит в Квазимодо человека, а не чудовище. Ко мне бежал он, еще малышом, спасаясь от жестокого мира, что так неблагосклонен к тем, кто не вышел лицом… Да, все дело лишь во внешности, никому не интересно, что скрывает оболочка, если она не совершенна… Скажи, девушка, полюбила ли б ты меня, будь я красив и молод?..

Плясунья воззрилась на него со смесью непонимания и страха. Что за странные вопросы он задает?.. И что ответить, чтобы не вызвать его гнев? Скажешь нет – и поп рассвирепеет; скажешь да – чего доброго, набросится на нее, как оголодавший хищник…

- Я… я не знаю, - тихо проговорила прелестница, не поднимая глаз. – Тот, кому я отдаю сердце, должен уметь защитить меня… Зато я точно знаю, что, не будь у меня такой яркой внешности, вы бы уж точно не обратили на меня никакого внимания! Быть красивой не всегда благо. К тому же дело не в том, как вы выглядите – я боюсь ваших поступков, не лица. Ненавижу за ту боль, что вы причинили мне и ему… Знаете, то, что вы рассказываете… я с трудом могу поверить в это. Вы пожалели уродливого младенца, которого видели впервые в жизни, а меня отдали в лапы палачу и только лишь потому, что, по вашим словам, полюбили. Но разве это любовь?.. Любовь – это когда два человека сливаются в единое существо; любовь – это крылья, которые способны вознести к небу. Вас же терзает обыкновенная похоть, которая только и может, что низвергнуть в адскую бездну. Для чего вам такая любовь, для чего вам я?..

Цыганка не собиралась говорить всего этого, она вообще мало думала о чувствах монаха; и, однако, сейчас разрозненные мысли сложились в целостную картинку, и слова полились сами собой.

- Похоть… Так думал и я, девушка. Колдовство, женские чары. Власть пола, зов природы. Но все это в прошлом: я справился с ними в юности. Нет, здесь другое. Любовь отверженного, я говорил тебе. Крылья… Они расправятся, как только ты ответишь на мои чувства, и вознесут нас к небесам; выше небес!.. Ты, верно, полагаешь меня безумцем. Но что ты скажешь, узнав всю глубину моего разума? К восемнадцати годам я окончил все четыре факультета. Я прекрасно разбирался в теологии, на зубок знал историю церкви, включая все церковные установления, дал бы фору любому медику, будь то аптекарь или хирург, свободно владел латынью, греческим, древнееврейским. И все это я постиг к тому возрасту, когда был на пару лет старше тебя! Скажи, девушка, разве способен безумец на подобное?..

Эсмеральда молчала. Она и не сомневалась в учености этого человека – все монахи, в конце концов, не чужды науке, так почему бы ее гонителю быть исключением? И все его достижения, до которых цыганке дела было не больше, чем до прошлогоднего снега, совершенно не отменяли того факта, что он сумасшедший, который склоняет ее к нежеланной близости.

- Но Господь попустил случиться тому, что произошло: я увидел тебя – и пропал. О, я не знал тогда, конечно, что уже люблю тебя, я отрицал это до самого последнего мгновения. Я не верил, не мог поверить, что сердце мое, открытое прежде лишь науке, вере, да брату, осталось вдруг совершенно беззащитным перед преступной страстью. И я боролся с ней, боролся, сколько мог: ты не вправе укорять меня, что виной всему недостаточная твердость моего духа!.. Скажи, разве не запрещали тебе выступать на Соборной площади?! Я добился у епископа этого постановления, я! Но ты не подчинилась, ты возвращалась снова и снова, сводя меня с ума своими развратными танцами, терзая слух сладчайшим пением сирен, смущая разум выходками дьявольской козы! Нет, ведьма, не я один повинен в твоих несчастьях – ты и сама сделала все для того, чтобы свершился рок. Зачем пошла в тот злополучный вечер с проклятым мальчишкой, зачем позволяла ему касаться тебя?!

Фролло силой усадил на колени брыкающуюся красавицу, стальной хваткой сжав запястья перекрещенных рук. Уткнулся лицом в смоляные локоны, замер на секунду и впился жестоким поцелуем в нежную шейку.

- Нет!.. Нет, пожалуйста! Вы ведь обещали дать мне время!.. – взмолилась пленница, напрасно извиваясь в цепких руках и лишь усиливая разгоравшийся в чреслах тюремщика жар.

- Хорошо, - помедлив, прохрипел священник, отрываясь от лебединой шеи, но не ослабляя, однако, хватки. – Я подожду до Вознесения Богородицы, как и обещал, дам тебе время привыкнуть ко мне. Но ты… ты позволишь мне ласкать тебя.

При последних словах мужчина судорожно сглотнул, чувствуя, как напряглась его плоть, упершись в девичью ягодицу.

Плясунья испуганно замерла, судорожно размышляя, что же ей ответить. Его вопрос не был, по сути, вопросом: поп, как обычно, не спрашивал позволения, а только ставил перед выбором. Если она откажется, он придет в ярость и, вполне возможно, изнасилует ее прямо сейчас; если согласится, ей придется две ночи терпеть ненавистные ласки. Две ночи отвратительных прикосновений похотливых рук, после которых ее заберет обожаемый Феб; к тому же она останется, если и не совсем чиста, то, по крайней мере, невинна, сбережет себя для возлюбленного. Это какой-то кошмар, бред, кромешный ужас – и все же меньшее из двух зол.

- Хорошо, - чуть слышно выдохнула цыганка, и в тот же миг грубая хватка разжалась.

Однако бедняжка не успела отскочить: стоило подняться на ноги, как монах вновь притянул ее к себе.

- Позволишь – это значит не будешь сбегать от меня на другой конец комнаты, не будешь брыкаться и отбиваться, - прошипел он, сверкнув очами. – Ложись.

Отпустил. Ждет. Порыв убежать и забиться в самый дальний угол никуда не делся, только чего она этим добьется?.. Очередного приступа неукротимой жестокости и насилия. «Феб!..» - опустив на мгновение веки, взмолилась девушка и села на самый краешек жесткой кровати.

- Предпочитаешь, чтобы я сам уложил тебя? – болезненная страсть, вибрирующая в каждом слове ее мучителя, показалась Эсмеральде едва сдерживаемой злостью, и, в страхе, покорно опустилась она на подушку, ожидая бог весть чего.

- Итак, на чем я остановился?.. – плясунья распахнула глаза от неожиданности, когда твердые пальцы осторожно заскользили по предплечью: монах сидел спиной к ней, не отрывая взгляда от пламени свечи. – Ах да, Квазимодо. Знаешь, он ведь не был глух от рождения, иначе как бы мне удалось научить его говорить… Он оглох четырнадцати лет от роду: слишком уж усердно звонил в колокола. С тех пор я один мог общаться с ним, что, сама понимаешь, никак не способствовало сближению с остальным миром, зато еще прочнее укрепило нашу связь…