Беда-то заключалась в том, что лень у каждого своя! Предположим, если грипп там или ревматизм (или насморк хотя бы) имеют какие-то одинаковые признаки и требуют примерно одинаковых методов лечения, то лень-матушка, повторяю, у каждого своя. И к каждому лентяю надо найти, как говорят специалисты, индивидуальный подход и методы лечения. Ленивую Тамару надо лечить несколько иначе, чем, к примеру, ленивого Алёшу.

Когда-нибудь, со временем, наука, конечно, добьётся успеха в борьбе с ленью. Но ведь пока она этого добивается, может произойти масса неприятнейших событий. Например, вот вы, держащий данную книжку в руках и читающий эти строки, возьмёте да и станете, на горе всем родным и близким, тунеядцем! Видите, какое серьёзное создалось положение…

В организме Толика Прутикова образовалось два вида лени: одна — его собственная, и вторая — которая развивалась под действием балдина. Моисей Григорьевич старался вернуть мальчику вкус к пище, осознанное удовольствие двигаться. Этим да ещё многочисленным вливанием крови людей энергичных и деятельных предполагалось удалить из детского организма оба вида лени.

Утром санитары с трудом будили мальчика и несли его под холодный душ.

Затем Толика сажали в специальное кресло для кормления, в так называемое кормокресло. Руки вставлялись в зажимы, под подбородком укреплялось жевательное устройство. Включался мотор, и аппарат заставлял Толика брать пищу, класть её в рот, жевать. На мгновение через горло мальчика пропускался ток высокого напряжения, вызывал короткую спазму — пища проглатывалась.

Таким образом удалось избавиться от применения искусственного питания.

После завтрака Толика сажали на специальный велосипед или в специальную лодку, и аппараты заставляли мальчика крутить педали или грести.

Увы, увы, всё это пока не давало никаких положительных результатов!

Вечером господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера фон Гадке привезли на площадь перед шпионской школой, чтобы подвергнуть почётной спиртизации.

Здесь на гранитном пьедестале стояла стеклянная банка, наполненная спиртом и закрытая притёртой пробкой.

По инструкции фон Гадке должен был выпить три литра спирта и забраться в банку. Но конвоиры — два солдата и офицер — стали пить сами, словно им предстояла почётная спиртизация.

«Вот я и закончил свой жизненный путь, — с очень большой грустью подумал фон Гадке. — Завтра здесь будет стоять почётный караул. Молодые шпионы, проходя мимо, будут кричать мне „Майль!“. А ответить им я уже не смогу. Конечно, это почётно, но глупо и несправедливо. Я не хочу уходить на тот свет с пустыми руками! Я должен сделать человечеству большую пакость! У меня отобрали гавриков, но я могу достать самолёт и бомбу и шарахнуть её куда следует!»

И фон Гадке улизнул от своих захмелевших конвоиров.

Сделал он это просто: забежал в здание, влез в отверстие мусоропровода и полетел вниз. Надо было придумать, что же делать дальше, но фон Гадке не успел ничего сообразить, как внизу загремело, заскрежетало, и он оказался в кузове автомашины.

Долгое получилось путешествие. Через каждые несколько минут машина останавливалась, открывался кузов, и на фон Гадке обрушивалась груда мусора. И каждый раз он упрямо выкарабкивался наверх.

Наконец кузов был заполнен до предела, и машина помчалась дальше. Эх, надо выжить во что бы то ни стало! Назло барону Барану, назло всему Центрхапштабу, назло всему человечеству! Фон Гадке даже сейчас, в обстановке, как он выразился, позорной мусоризации, не собирался отправляться на тот свет, хе-хе, с пустыми руками. Он ещё прихватит с собой несколько миллионов человек! Ради этого он готов перенести самые жестокие испытания.

Выжить, выжить, выжить, выжить, выжить, чтобы не дать жить другим!

Кузов раскрылся, опрокинулся, и фон Гадке полетел в огромную железную коробку — бункер, и на него обрушились горы мусора из нескольких машин сразу. Едва ему удавалось выбраться наверх, как очередная группа автомашин снова засыпала его.

И, выбиваясь из сил, фон Гадке снова выбрался на поверхность. Ни на одно мгновение в его покрытую шишками, ранами и ссадинами головку не проникла мысль о том, что он зря старается. Нет, нет, он действовал и действовал, потому что впереди у него была главная цель: выжить, чтобы сделать человечеству пакость.

Бункер всё наполнялся и наполнялся. Когда до края стенки, за который можно было ухватиться, осталось метра полтора, загудел мощный мотор — включили пресс.

— Прекратите! — не своим голосом завопил фон Гадке, но сам не услышал своего голоса. — Выключите мотор, а то человека раздавите!

Плита пресса над его головкой стала медленно опускаться.

Ах, какой ужас! Какое глупое безобразие!

Фон Гадке подпрыгивал, подпрыгивал, подпрыгивал, никак не мог ухватиться за край бункера и верещал.

Плита пресса опускалась всё ниже и ниже.

Тогда фон Гадке начал готовиться к последней попытке спастись. Он передохнул, присел, собрал все силёнки, подпрыгнул, ухватился за край бункера и через три мгновения был уже на земле.

Спасён! Жив! Майль!

На четвереньках он помчался к воротам. Было темновато, проскочить мимо дремавшего сторожа не стоило труда.

— Кыш, кыш! — сквозь сон равнодушно крикнул сторож, полагая, что в ворота прошмыгнула кошка.

За воротами фон Гадке выпрямился во весь ростик и побежал по обочине шоссе. Ножки у него подкашивались, он спотыкался на каждом шагу и наконец упал, больно ушибив коленки и содрав кожу на ладошках.

Сразу встать не удалось. Он бы с удовольствием уснул прямо вот тут. Увы, нельзя! Времени у него в обрез. Ещё неизвестно, что сейчас происходит в Центрхапштабе. Вполне возможно, что там объявлена полнейшая наибоевейшая тревога для поимки фон Гадке.

Очень огромным усилием воли он заставил себя подняться и побрёл, еле-еле переставляя ножки. Оба сапожка и остатки перчаточек от грязи были уже одинакового цвета — чёрные. Мундирчик и галифе — в лохмотьях, все в пятнах и мусоре. Панамка потерялась.

Конечно, появляться в таком виде в городе опасно: поймают тут же. Задержит первый же полисмен, и попробуй докажи, что ты знаменитая личность, которую незаслуженно хотели подвергнуть сначала почётной спиртизации, а затем она, личность, еле спаслась от позорной мусоризации.

Совсем стемнело. Силёнок у фон Гадке почти не оставалось, но отчаяние и сознание безвыходности придали ему наглость, а наглость, как известно, на некоторое время способна заменить силёнки.

Но страшнее всего были муки голода. Большую часть организмика фон Гадке занимал пищеварительный аппарат, и сейчас он тррррребовал еды!

Дорога пошла под уклон, и фон Гадке побежал, вернее, его побежало, понесло. Но вот спуск окончился, фон Гадке остановился, покачнулся, попятился и упал, запутавшись в своих двух ножках.

Лежал он на спинке, раскинув ручки, и упрямо думал, превозмогая очень острые боли в пищеварительном аппарате: «Всё равно не умру. Всё равно выживу. Я должен сделать человечеству большую пакость. Пусть меня лишили счастья бороться с детьми. Я достану самолёт с бомбой и шарахну её куда следует».

И он продолжал путь на четвереньках!

Майн бог, как тяжко! Галифе на коленках протёрлось, и казалось, что он прикасается к асфальту косточками. Окровавленные ладошки горели.

Откуда он брал силёнки?!

У самого своего фонгадского сердчишка хранил он, хотя и знал на память, берёг, как бесценное сокровище, карту мира, на которой были с военной точностью обозначены места наибольшего скопления детей. «Подождите у меня, малюточки-деточки… бомбочку достану я для вас, чтоб вам…»

Преодолев подъём, фон Гадке встал на дрожащие ножки и опять продолжал двигаться вперёд, поражаясь посла каждого шажка тому, что не упал. Временами он терял сознание, но, очнувшись, с гордостью и радостью обнаруживал, что идёт, идёт, идёт, идёт… А потом он полетит, полетит, полетит, полетит… нажмет рычаг, и огромная бомба помчится к цели… Ах, как замечательно! Много-много детей погибнет…