— Люстиг не хочет быть здесь — сказал я, когда мы отошли достаточно далеко.

 — Знаю. Но я не могу его отпустить.  — Он тебе так важен? Извини, но я не верю в великую любовь демиурга к простому смертному. Даже Финкельштейн не смог меня убедить.  — Потому что кроме него, мне не с кем общаться — вздохнула она — Саар занят своей жизнью, ты от меня бегаешь, а остальные сорок два тела в этом здании — неважные собеседники. Кроме того… кто говорит о любви? Я согласна с Бадхеном: любовь клипы к человеку сродни извращению.

Под разговор мы дошли до одной из спален. На широкой кровати лежала безымянная женщина на вид лет пятидесяти. Несмотря на то, что волосы у нее были почти полностью седые, она была аккуратно расчесана, а губы накрашены ярко-красной помадой. Я представил себе, как каждое утро Наама со своим филиппинским персоналом ходит по комнатам и красит губы больным женского пола, и мне стало не по себе.

 — У тебя есть стратегия, кроме как держать кучу полумертвых кататоников? — спросил я, садясь в изножье кровати. Наама уселась напротив меня на большой серый пуф.  — Разумеется, есть, Адам. И как видишь, она неплохо работает.  — О чем ты?  — Аномалии, конечно — сказала она, словно это было чем-то само собой разумеющимся.  — Хочешь сказать, что твои сорок два полутрупа и один заключенный изменяют целую вселенную?  — Нет, конечно — она подняла руку и погладила безжизненно лежащую на краю кровати руку женщины — у меня есть еще много других рычагов управления реальностью. Природных, социальных и политических рычагов.  — Глобальное потепление, что ли? — иронично спросил я. Она пожала плечами. Мол, хочешь верь, хочешь — нет, а я права.  — И что дальше?  — Дальше, Адам, я собираюсь вырвать у Бадхена пульт управления. Дать вещам идти своим чередом — без его настырного желания управлять и направлять, потому что у него все всегда заканчивается одинаково — ему надоедает и он рушит все, что создал.  — Тогда почему бы просто… не убить его? — против воли я понизил голос.

 — А ты когда-нибудь пробовал убить собственную голову, если она тебе мешала? — она усмехнулась собственной шутке — Мы все — единое целое, но творец среди нас только один — Бадхен. Мы трое можем лишь действовать внутри его творения — изменять, ломать, но не творить.

 — Значит, он сильнее вас всех, вместе взятых?

— Да — неохотно признала она — но, ломая постоянство, за которое он так цепляется, мы ломаем и его. Он и сам, не желая того, добавляет хаоса в свой мир — собственным существованием, любыми поступками, начиная с помощи мороку и заканчивая борьбой с нами. Активным вмешательством. Но, чем больше беспорядок — тем слабее его связь со своим творением и тем нестабильнее воплощение в этой реальности. Рано или поздно я смогу выбить почву у него из-под ног. И тогда я стану сильнее.

 — А что станет с ним?

Она сделала жест, похожий на движение Сони, когда та заглатывала корм в аквариуме. Мне снова стало не по себе. Положительно, сегодня Наама пугала меня больше, чем обычно.

 — Так что же получается — Бадхен или сам уничтожит этот мир, или позволит вам поглотить себя? Разумеется, он выберет первое. Наама вздохнула.  — Вся моя надежда на то, что он не успеет этого сделать — сказала она — несмотря на всю его браваду, он слишком прикипел сердцем к своему творению. Не только мы чувствуем, что в этот раз он создал что-то особенное. Даже Дерево — оно ведь появилось впервые и вдобавок совершенно случайно, волей случая разбудив разум не только в людях, но и в нас. Это настоящее чудо, Адам. И поэтому Бадхен медлит… пока. А я действую.  — Зачем это тебе? Ты собираешься занять место Бадхена? Стать творцом вместо него? Она покачала головой.  — Ни я, ни двое остальных никогда не сможем стать творцами, Адам. Этот мир станет последним. И если когда-нибудь исчезнет по вине одного из нас — нового уже не будет. Никогда. Думаю тебе следует это знать, прежде чем выбрать сторону.

Наама сидела на своем сером облачке-пуфике, и выглядела такой безобидной… немного отколупавшийся пепельно-розовый лак на ногтях, светло-серые матерчатые балетки на босу ногу, веснушки на носу… как может существо с подобной внешностью планировать подобные вещи?

 — Наама…  — Что? — она подняла на меня глаза. Серые ясные глаза обычной жительницы Тель Авива, презирающей декоративную косметику и уважающей солнечные ванны на пляже Мецицим*.  — Что ты от меня хочешь? Какой помощи?  — Ускорить процесс. Не хочешь помогать мне с больными — дело твое. Но помоги выйти на морока. Узнай, кто это, и не дай волоску упасть с его головы, потому что Финкельштейн убьет его сразу же, как только найдет. Если у тебя получится, меня будет доступ к Дереву, а значит — козыри в игре.

Как именно вся эта деятельность поможет против Бадхена, я не понимал. Если он и вправду сотворил нынешнюю вселенную единолично, все телодвижения младших демиургов были возней в чашке Петри.

Но спорить не стал. Вернулся вместе с ней в гостиную, выпил кофе с «ушами Амана»**, которыми меня усердно потчевала невысокая филлипинка — работница по уходу, кивнул на прощание Люстигу, лепившему на кухне мясо на шампуры для кебабов, и с облегчением поехал домой.

Несмотря на указание найти морока, я не спешил его выполнять. Во-первых, такое легче сказать, чем выполнить. Во-вторых, Женя откровенно меня «пас», и в случае чего мог совершить самосуд над мороком не считаясь с интересами остальных. И в-третьих, я по-прежнему не видел в действиях Наамы большого смысла. Аномалии, конечно, впечатляли, но как по мне, против Бадхена требовалось нечто более крупнокалиберное.

Так что я неторопливо пообедал, искупался и вышел на улицу. До поздней ночи бродил по улицам — моя застарелая потребность странствовать иногда проявляла себя, и я порой гулял ночами по набережной, доходя до далеких городов, и к утру брал такси до дома.

Сегодня все же заставил себя вернуться пораньше, часам к трем ночи. Ходить ночами я не боялся — бессмертие прочно оберегало меня от неприятностей вроде пьяных арсов*** или даже просто грабителей. Было ли это побочным эффектом плода, или же даром, которым наделил меня Бадхен, я не знал, да и какая разница?

Последующие несколько недель обо мне не вспоминали, и это было замечательно. Я пил кофе в гостиной, смотрел телевизор, потом выходил в город и бродил по улицам. Новости об убийстве Гедалии не отступили на второй план, но их тон из трагичного стал деловитым: временному и.о. до выборов необходимо было как-то регулировать взбаламученное правительство, удерживать в узде оппозицию во главе с бывшей лидирующей партией и одновременно поддерживать расползающуюся по швам коалицию.

И. О. премьера Моти уже примелькался на экранах и газетных заголовках, и казался не таким забитым и серым, как поначалу. Видно было, что человеку понравилось на новом посту, и просто так он его не отдаст. Я не любил политику, но интересом наблюдал, какими железными тисками он обхватил членов коалиционного правления и удерживал их — лестью, угрозами, подачками. Спустя два месяца после убийства Гедалии правительство чудесным образом не только не распалось, а наоборот — неохотно возвращалось к рутине: обсуждению бюджета, слушанию законов и переругиванию с оппозицией. Я начал подозревать, что на предстоящих выборах у бессменных кандидатов на этот раз появится серьезный противник.

Как ни приятна была передышка от четырех напастей божьих, она закончилась в тот день, когда мне позвонил Саар.

 — Ну что, разобрался с мыслями? — хмуро спросил он.  — Даже не начинал — признался я честно.  — Поехали куда-нибудь — предложил он — на природе лучше думается, чем в городе.  — Куда?  — В Бейт-Гуврин****. Погуляем по пещерам, поползаем по туннелям. Я там лет сто не был.

Я не возражал — сегодня скука одолевала меня особенно сильно, и возможность убить еще один день радовала. Так что через полчаса Саар заехал за мной, и после часа пятничных пробок мы уже парковались возле входа в национальный парк.

Я был здесь много лет назад, и это место, казалось, никогда не менялось. Все таким же чарующим был рассеянный свет сверху внутри пещеры, все такими же прохладными ее лабиринты, испещренные углублениями для голубей в каменных стенах. Я вспомнил, что в свое время любил запеченного в глине голубя, а изредка после пира получал со стола государя остатки его любимого блюда: голубят, томленных в финиковом меду. Современных городских птиц я вряд ли бы осмелился попробовать на вкус.