Лишь теперь он узнаёт в этом низком баритоне Александра и предпринимает неудачную попытку ответить:

— Ты… — едва слышно выдыхает Эрик и приоткрывает тяжелые веки, тут же щурясь от непривычно яркого света.

— Ох, Слава Богу! — восклицает тотчас его приятель и облегченно выдыхает, обеспокоенно вглядываясь в его искаженное болью лицо.

Тихо цокнув языком, Александр печально качает головой и тянется к одному из шприцов, до предела заполненных обезболивающим, лежащих на прикроватном столике его спальни.

— Ты извини, я вынужден был обратиться за помощью к доктору, — монотонно заговорил он, аккуратно вонзая острую иглу в предплечье Призрака, неподвижно лежащего на перерубленной им после очередного кошмара простыне, — знаю, ты не в восторге от этого, но… Твой час ещё не настал, приятель.

— Как? — севшим голосом обращается Эрик к другу, — Как тебе удалось меня найти? Сколько времени прошло?

Его речь совсем не связна, слова едва различимы, но Александр всё же понимает вопрос и, отложив в сторону опустевший шприц, отвечает вполголоса:

— Тебе вовсе не нужно знать таких подробностей. Ещё день у тебя есть, Кристина предупреждена, но… Я действительно не уверен, что тебе стоит так рисковать собственным здоровьем.

— Боже… Кристина, — с придыханием шепчет Эрик, тут же приподнимаясь на локтях и шипя от резкой боли, — как она?

Александр с трудом сдерживает смешок. Эта безумная, отчаянная любовь, бушующая в Эрике, поражает его, удивляет и даже пугает. Бьёрк никогда не был влюблен, никогда не ощущал этого всепоглощающего чувства, о котором так часто пишут, о котором так яро говорят. И, конечно, не ощущал того счастья, что так стремительно заполняет сердце любого влюбленного, стоит тому лишь столкнуться взглядом с единственно родными, любимыми глазами.

Способность Эрика любить столь сильно, столь самоотверженно, вынуждает Александра восхищаться им всё больше, осознавая, как всё-таки невероятен и уникален этот необычный человек, искалеченный самой Судьбой, изувеченный жизнью с самого её начала.

Мысли об Эрике, Кристине и их поражающей сознание любви смерчем проносятся в голове мужчины, глядящего усталыми светлыми глазами куда-то сквозь раненного друга, и он тихо отвечает:

— Совсем не находит себе места. Её мысли, сердце и душа не покидали тебя ни на секунду всё то время, что ты пробыл вдали от неё, Эрик. Ни на секунду.

***

Бледные руки Кристины с дрожью удерживают тонкими пальцами пару билетов в один конец. Пару билетов для супругов… супругов Дестлеров, оказавшихся внезапно в страшной западне, обречённых быть жертвами страшного заговора.

Одинокая слеза скатывается по раздраженной от долгих часов рыданий коже щеки девушки и падает прямо на чернила, чуть размывая треклятый пункт отправления — Gare Saint-Lazare*.

Известие, принесенное ей неизвестным ранее месье Бьёрком, окончательно выбивает из колеи. Попытки Александра хоть немного успокоить девушку оказываются тщетными — Кристина буквально сходит с ума от страха за Эрика, вновь искалеченного, пострадавшего лишь ради мимолетной встречи с ней.

Лишь теперь, спустя несколько часов после его визита, Кристина находит в себе силы, чтобы унять нарастающую внутри панику, совладать с нею и привести хаотично роящиеся в голове мысли в порядок.

Несмотря на холодную невозмутимость, даже некоторую отчужденность месье Бьёрка, девушка может разглядеть в нём надежного, преданного друга, посланного Эрику самим Богом, должно быть, как извинение за извечные, неизгладимые удары беспощадной Судьбы. Лишь слепая вера в Александра, в его способность позаботиться об Эрике успокаивает Кристину. Лишь вера в такое далекое, кажущееся невозможным в эти мрачные часы, вдали от Него, счастье.

Комментарий к Двадцатая глава

Gare Saint-Lazare* (франц.) — один из вокзалов Парижа, располагающийся в восьмом его округе.

========== Двадцать первая глава ==========

Поезд до Флоренции отбывает уже совсем скоро, что заставляет страшно переживать верных друзей, заменивших Эрику и Кристине родных. Как Мэг и Антуанетта, так и Александр с замиранием сердец собирают в путь бесконечно дорогих и любимых людей, а те, в свою очередь могут только молить Бога о справедливости к их хрупкому, зыбкому счастью, искренне веря, что каждое обращённое к Небесам слово будет услышано, что надежда не напрасна, что очень скоро, еще совсем чуть-чуть, и они будут свободны от оков клеветы и людской, ничем не оправданной ненависти.

Под тяжелым взглядом Александра Призрак туго затягивает широкий бинт на торсе, надежно фиксируя толстый слой пропитанной карболовой кислотой марли на совсем ещё свежем ранении, и стискивает до скрежета зубы от боли, бегущей по венам, яркой, как всполохи, и саднящей.

— Лекарства не забудь, герой, — усмехается глухо Бьёрк, протягивая Эрику небольшую коробку, заполненную всевозможными обезболивающими, обеззараживающими препаратами и свёртками бинтов.

— Спасибо тебе, — откликается вполголоса мужчина, накидывая на плечи белоснежную рубашку, и делает к другу шаг, — если бы не ты…

— То пожрали бы тебя уже крысы, — быстро отшучивается Александр, стремясь скрыть за этим охвативший его с новой силой страх, — я знаю, но там… на вокзале, в поезде, во Флоренции меня не будет, Эрик. Так что, как бы обыденно это ни звучало, будь осторожен. Думай не только о ней, но и о себе тоже.

— Не могу обещать, — кривовато улыбается Призрак, застёгивая быстро пуговицы своей накрахмаленной рубашки, и выпрямляется в спине.

— Хотя бы постарайся, опасность грозит лишь тебе одному. С ней же всё будет в порядке, я уверен… с ней всё будет в порядке, если рядом будешь ты. Целый и невредимый.

Призрак тяжело выдыхает и поднимает на друга глаза, полные беспокойства, негласно выражая одним взглядом всю неподъёмную, взваленную на его плечи тревогу, пожирающую изнутри, с костями и потрохами — тревогу за блеклое, скрывшееся за завесой кошмаров будущее, за близость ужаса, что их трепетный, трудоёмко выстраиваемый с Кристиной мир кто-нибудь обязательно разрушит как карточный домик, напоследок смешав его с грязью городской мостовой. Их не должны найти. Он продумал всё, до мелочей, до параноидальных шажков и деталей, и, если мыслить здраво, в разноголосой, многоликой, вокзальной толпе приезжих и уезжающих у них получится скрыться… получится. Но случай велик. Кто знает, насколько им повезёт в этот раз, когда на кону стоит больше, чем просто счастье.

Александр же читает его как раскрытую книгу, различая в этом искрящемся взгляде оттенки и объяснимого, панического страха, совсем не свойственного Эрику, но такого человеческого, и тоски, мучительной, цепкой, не дающей нормально вздохнуть, и боли, захлёстывающей через край, плещущейся в зрачках броским, пугающим отражением, и, несмотря ни на что, тень единственно светлого, поистине светлого чувства — любви к Даае, крушащей на своём пути всё, безумно, смертельно и горько, как буран в промозглом феврале, выдувающем тепло из-под кожи. Только теперь Бьёрк решается задать другу вопрос, который долгие годы тревожил его чёрствую, чуждую к возвышенному душу, и ответ на который может дать, должно быть, только он один:

— Каково это, Эрик… — повисает пауза, — любить кого-то так сильно? — голос мужчины предательски ломается, и он опускает померкший взгляд в пол. — Как понять, что это Она, а не что-то, временное и проходящее?

Призрак оглядывает замершего перед ним друга с нескрываемой, чуткой печалью и отвечает почти шепотом, кладя узкую ладонь на его плечо:

— Ты обязательно поймешь. Возможно, не сразу, как это было у меня с Кристиной, а только потом… пройдя не одно испытание и не одну боль. Понимаешь, это описать невозможно, просто… однажды один человек заменит тебе весь мир, и всё. Такое ни с чем не спутаешь.

— Звучит как цитата из жалкого романа, — усмехается Бьёрк, и Эрик сталкивается с ним взглядом, тут же замечая мужественно сдерживаемые слёзы, застоявшиеся в голубых глазах. Не в силах сдержать порыв, сочувствующий и внезапный, он аккуратно подталкивает мужчину к себе, заключая его в крепкие объятия, позволяя ему прижаться к своему острому плечу и скрыть предательскую солёную влагу в уголках глаз, скрыть слабость, которую он никогда и никому не позволял прежде увидеть. Одиночество — худший яд, ему ли не знать это.