Комментарий к Девятнадцатая глава

Прошу прощения, что глава так поздно :(

К сожалению, из-за сессии нет возможности работать в прежнем темпе, однако в скором времени всё нормализуется!

========== Двадцатая глава ==========

Двигаться по мрачным улицам Парижа оказывается в сто крат тяжелее, чем мог представить себе Призрак. Жандармы объявляются всюду, куда бы он не свернул, куда бы не шагнул — они словно преследуют его едва уловимую тень, быстро скользящую вдоль изящных зданий этого города.

Когда Эрик, наконец, добирается до

улицы Обер, то осознает всю глупость собственного решения, всю наивность веры в самого себя, в свои оттачиваемые годами в Театре навыки: никакая ловкость не поможет ему пробраться незамеченным к дому Жири на улице Скриб, всё здесь окружено донельзя вооруженными служащими, отчаянно жаждущими пустить пулю в дрянное тело преступника, уничтожить извечную угрозу.

Выбор, вставший вдруг перед Призраком, оказывается слишком сложным. Вжавшись в стену крайнего на площади здания, он тяжело выдыхает через рот и укрывает взмокшее от напряжения лицо ладонями, обдумывая свой следующий шаг. Шаг, способный вогнать их в безвыходную ловушку, способный подвергнуть их страшной опасности.

Он не может так рисковать.

Не может, а потому резко отступает назад, в тень здания, торопливо укрываясь от внимательного взгляда резко обернувшегося на него жандарма. Сощуренные глаза служащего, направленные точно на Эрика, заставляют его понять — он замечен. Замечен так глупо и нелепо, даже не достигнув такой желанной им цели.

Когда Призрак по многолетней привычке тянется длинными пальцами под плотную ткань мантии за единственным и неизменным оружием, пенджабским лассо, то его тело резко сковывает мелкая дрожь. Такая пронизывающая, неуместная сейчас. Такая отрезвляющая и внушающая исключительно важную сейчас мысль — он не убийца, не преступник, не хладнокровный палач.

Одернув, словно обожженный, запястье, Эрик вглядывается в приближающуюся стремительно к нему фигуру и судорожно обдумывает пути отступления: любая его ошибка, даже самая мелкая осечка, может обойтись им дорого. Неоправданно дорого. В то время, как счастье уже почти теплится в их с Кристиной руках, сцепленных отрешённо крепко, почти до боли. В то время, как свобода от оков несправедливости уже почти поймана ими за юркий хвост.

Он бессознательно срывается с места. Срывается и несется прочь, не разбирая толком пути. Несется, стремясь сбить охваченного жаждой крови жандарма со следа, стремясь исчезнуть во мраке теней необыкновенно красивых парижских сооружений, стремясь испариться из его поля зрения.

Торопливо сворачивая на улицу Комартен, ведущую точно к бульвару Османа, Призрак только и молится о том, чтобы грузный служащий ненароком упустил его юркую тень, чтобы его силуэт остался незамеченным за проезжающим сейчас так кстати экипажем какой-то дворянской семьи, однако…

Едва графский кеб, украшенный сияющим гербом, двигается вверх по бульвару, как до тонкого слуха Эрика доносится сдавленное от нехватки дыхания:

— Стоять!

А затем… Затем почти неслышный, но такой леденящий кровь звук взвода курка револьвера жандарма.

Призрак не останавливается. Не останавливается, а потому в тот же миг прямо над его головой проносится предупреждающая в первый и последний раз пуля. Пуля, знаменующая его безусловный провал.

За ней следует еще одна. И ещё.

— Хватайте его! — раздается грубый голос сквозь гром оглушающих выстрелов в момент, когда Эрик проскальзывает неуловимо в тень узкой щели между близстоящими друг к другу домами.

Резкая боль пронзает его тело внезапно. Неожиданно. Она заставляет согнуться пополам и укрыть рот ладонью, подавить отчаянно рвущийся наружу вскрик, не выдать себя… только не выдать. Остаться незамеченным.

Лишь в метре от него торопливо движется один из многочисленных жандармов, сжимающий так крепко дрожащими пальцами мгновеньем ранее выстреливший револьвер, и хаотично озирается по сторонам то ли ища встречи с Призраком, то ли действительно страшась её.

Когда фигура служащего таки удаляется от Эрика, он всё же дает себе слабину и заходится сдавленным стоном, жмуря с силой глаза и сминая пальцами стремительно пропитывающуюся кровью ткань рубашки.

Предательская пуля, засев глубоко внутри, обжигает своим раскаленным металлом, посылает волны нестерпимой боли по всему его содрогающемуся от напряжения телу и вынуждает Призрака вжаться в прохладную стену дома.

Словно дикий зверь, попавший в западню, он обессилено сползает на землю, цепляясь немеющими, ослабшими руками за выступающие, сырые кирпичи фасада здания, а опьяненное тупой болью сознание тем временем тихо шепчет ему о том…

О том, что это, должно быть, конец. Конец, которого он действительно заслуживает. Конец, которому он не может противиться. Конец, который он обязан принять смиренно, покорно, ни секунды не колеблясь пред ним.

— Не мог же он испариться! — слышит Эрик откуда-то издалека возмущенный голос жандарма.

Если бы мог… Если бы только мог исчезнуть. Исчезнуть отсюда. Покинуть это место. Эту треклятую улицу Комартен и…очутиться, наконец, где-то в сказочной, такой недосягаемой сейчас Флоренции. В объятиях такой близкой и далекой одновременно Кристины.

Рассеянные мысли о ней действуют на Призрака словно морфий, дурманящий, дарящий свободу и такой желанный. Его тонкие губы на миг трогает искаженная болью улыбка. Он смаргивает застоявшуюся пелену слёз и не находит более сил, чтобы открыть глаза.

***

Холод лезвия кинжала вызывает дрожь у мальчишки, едва попавшего в грязные, жадные до денег руки нелюдимых цыган. Он нервно сглатывает подступивший к горлу ком и рвано выдыхает, жмуря глаза, невыносимо сильно слезящиеся от страха. Ему непонятно, чем заслужил он страшные испытания, терзающие его раз за разом, непонятно, чем заслужил всю ненависть, что обрушилась на него, едва он появился на свет…

— Он просто смешон, — усмехается вдруг мужчина, твердо удерживающий нож у шеи ребенка, — Боится смерти… Единственного своего спасения. На кой-чёрт нам сдалось это отродье?!

— Прекращай, Янко! — одергивает его, стоящий чуть поодаль старый цыган, складывая руки на широкой груди, — Этот мальчишка предвестник нашего богатства. Только подумай, как велика будет плата людей за такое зрелище.

Лезвие плавно скользит по бледной коже мальчика, вынуждая его и без того жуткое, нечеловеческое вовсе лицо исказиться гримасой боли и сдавленно заскулить. Его маленькие ручки с отчаяние сжимаются в кулаки, а тонкие губы — в тонкую линию, заглушая рвущийся наружу крик.

— Терпеливый крысеныш, — с отвращением выплевывает мужчина, непроизвольно резко отстраняя кинжал от мальчишки, тем самым раня его еще глубже, — Посмеешь ослушаться, будешь иметь дело со мной!

Оцепеневший от страха ребенок тянется тотчас дрожащими руками к длинной ране на шее, стремясь остановить кровотечение негнущимися пальцами под глухие насмешки взрослых цыган.

Они даже не думают помочь ему, разворачиваясь и уходя прочь из этого затхлого шатра. Они лишь в очередной раз указали на его истинное место в жизни, на его никчемность. Напомнили о том, что он лишь нелепая ошибка природы.

Горькие, жгучие слёзы не позволяют разглядеть ничего вокруг, и ребенок с трудом находит на холодном, грязном полу лоскут ткани, чтобы затем укрыть ею нестерпимо саднящий порез.

Ему хочется сбежать прочь сейчас же, оставить весь этот ужас позади и никогда не вспоминать, но… Его сил едва ли хватает, чтобы отползти к старой, разваленной кровати у прохудившейся стены и тяжело на неё навалиться, позволив боли окончательно взять над ним верх.

Призраку слышится, будто где-то вдалеке кто-то зовёт его. Зовёт по имени так настойчиво и беспокойно, словно жаждет предостеречь. Голос становится всё отчетливее и яснее с каждой секундой, пока вовсе не звучит будто прямо перед ним, будто напротив.

— Эрик! — восклицает он вновь и зло, неразборчиво ругается себе под нос.