– Ну что там? – спрашивает она.

– Да ничего, идём дальше.

Дальше у нас кардиолог. Давно мне кардиограмму не делали. УЗИ недавно делали, а кардиограмму уже и не вспомню когда в последний раз.

Захожу, ложусь на кушетку, ко мне приклеивают разные присоски. Какой-то аппарат рядом пиликает в такт ударам моего сердца. Врач меня поднимает и заставляет сделать пару приседаний. Я приседаю и вновь ложусь – аккуратно так, чтобы провода не спутать.

– Отлично! – говорит врач. – Есть небольшие отклонения, а так в пределах нормы.

– Это хорошо или плохо? – спрашиваю я. – Что это значит?

– Вы ведёте малоподвижный образ жизни… а надо почаще бывать на свежем воздухе, займитесь спортом.

А-а-а, понятно, да только вот спорт – не моё. Свежий воздух… ну не знаю, я домашняя, люблю дом, люблю диван. Лентяйка я, короче, и ничего с этим не поделаешь.

Подошла наша очередь на кровь из пальца. Я же боюсь всяких уколов. Только что сидела, подавленная, и мне было не особо так страшно. А теперь развеселилась, и снова боюсь. Захожу в кабинет и сажусь на краешек стула.

– Руку, – говорит врач.

Протягиваю руку, берёт один безымянный пальчик, смазывают его ваткой со спиртом. Достаёт щипчиками свежую иголку и резко колет мой пальчик.

– Ай! – вскрикиваю я.

– Батюшки, да прям-таки больно! – возмущается медсестра. – Тут детки новорождённые терпят, не плачут, а здоровая дылда не может помолчать.

Ничего не отвечаю, мне безумно себя жалко. Все здесь меня обижают. А мне ведь и так непросто. Смотрю на неё печальным взглядом, пытаюсь разжалобить, но получаю в ответ лишь презрение.

Прижимаю ватку к поколотому пальчику и выхожу. Мамка ждёт меня у дверей. Она уже меньше волнуется – видать, первоначальный шок от того, что дочурка в обморок упала, уже прошёл.

– Кто там ещё из врачей?– спрашивает она.

Я делаю шаг, у меня подкашиваются ноги, я чуть не падаю на пол. Но кто-то из проходящих мимо людей успевает меня подхватить. У меня круги перед глазами и всё плывёт, а в голове будто гематома рассосалась, чувство, как что-то давит на мозг. Описать не могу. Испуганно смотрю по сторонам.

– Врача, срочно позовите врача! – паникует мамка, в глаза мне смотрит. – Юля, Юлечка, ты здесь, что с тобой? – Она хлопает меня по щекам.

– Не знаю… – А перед глазами всё синее, и круги, эти долбаные синие круги, и звёзды мерцают. Красиво.

Ко мне подбегают несколько человек, ставят меня на ноги.

– Ты нормально? Идти сможешь? – паникует мамка.

– Да-а-а-а, – вяло отвечаю я и смотрю в одну точку.

– Какое «идти»? Пусть тут сидит, – говорит кто-то у меня над головой; я пытаюсь поднять глаза, но не могу рассмотреть говорящего. Через несколько минут прикатывают каталку и укладывают меня на неё.

– Зачем? Я и сама могу идти, – отвечаю я.

– Не напрягайся, лежи и попытайся расслабиться. – Меня вкатывают в лифт. А я лежу и не двигаюсь; рядом стоит мама и держит меня за руку. А на глазах у неё слёзы.

«Мамочка, прости, что из-за меня ты плачешь, прости, родная! Не хочу, чтобы ты плакала. Ну за что я тебе такая досталась?!» Хочу попросить у неё прощения, но не могу, иначе я сама сейчас расплачусь.

– Кладём её в стационар, – говорит врач. – Никаких отговорок – вы же не хотите, чтобы она посреди улицы грохнулась.

– Что там по анализам? – спрашивает другой.

– Всё не очень хорошо… – Больше я не понимаю, о чём они там говорят, так как всё время пытаюсь прийти в себя. У меня жуткий писк в ушах и голова раскалывается.

– Какие-то противопоказания?.. – спрашивает врач мою маму.

– У неё месячные сейчас. – Чёрт, как же это некомфортно, когда мамка рассказывает незнакомому мужчине про мои месячные!

Я немного приподнимаюсь, но она снова заботливо укладывает меня на каталку:

– Лежи, лежи… – улыбается она и по-доброму так на меня смотрит. Я пытаюсь расслабиться, закрываю глаза, и на них выступают слёзы. Нужно поморгать, чтобы не было слёз, а то мама решит, что я плачу, и сама начнёт. Не хочу, чтобы она плакала, не хочу, чтобы кто-то из-за меня плакал.

Меня закатывают в палату. И доктор снова берёт меня за руку и проводит пальцем по венам.

– Не очень хорошо видно, могу не попасть, – говорит он.

– Сейчас сделаю. – Медсестра перевязывает жгутом мою руку.

– Больно! – жалуюсь я.

– Потерпи чуток, – говорит врач. Он во много раз заботливее той медсестры из манипуляционного кабинета.

– Потерпи, доченька. – Мама гладит меня по лицу. Какая же она у меня добрая!

– Мамочка, мне страшно! – говорю я. Зачем я это сказала, дура? Теперь и она бояться будет. Просто я уколов боюсь, увидела иголку в руках врача и испугалась.

– Не бойся, доченька, не бойся, милая моя! Не бойся, хорошая моя! – Мама гладит меня по волосам и уже не сдерживает слёз.

– Мамочка, ну не надо. У вашей девочки всё будет хорошо… у неё просто гемоглобин занижен, это истощение или анорексия.

Это слово звучит скорее как комплимент. А кто же не мечтал, чтобы у него была анорексия? Эта болезнь с недавних пор является синонимом красоты. Но что она значит на самом деле, я понятия не имею. Да и костлявой, в прямом смысле слова, я никогда не была – просто обычная стройняшка.

– Это опасно? – спрашивает их мать.

– Нет, просто пускай побудет в больнице, понаблюдается пару дней… мы её откормим, – улыбается доктор. – А вы что, дома её не кормите… или она худеет?

– Её парень бросил, – зачем-то говорит мать.

– Странный он, она же у вас такая красавица, вся в мать. – И тут я вижу, какими глазами он на неё смотрит. Никогда не видела, как к мамке мужики клеятся. Просто всегда, вроде, жили рядом, но никогда при мне этого не случалось. А это так миленько!

– Сейчас, – говорит врач и медленно вводит громадную иголку мне в вену.

– Больно! – всхлипываю я.

– Ещё чуть-чуть. – Он вводит ещё какую-то иглу внутрь этой и устанавливает крепление, похожее на кран. А после мою руку перематывают непрозрачным бинтом и заклеивают пластырем. Сестра приносит несколько бутыльков прозрачной жидкости. Врач берёт длинную трубку с иглой на конце и вставляет иголку в резиновую крышку одного из бутыльков. А вторую присоединяет к кранику в моей вене.

Они с мамкой отходят в сторону, но я всё ещё слышу их разговор.

– Полежит под капельницей… – Дальше не слышу. Слышу только окончание разговора. – Оставим её одну, ей сейчас нужен покой.

И они с мамкой выходят из палаты. Я слегка приподнимаю голову и осматриваюсь. Я лежу на каталке одна в пустой палате. Здесь светло, свежо и тихо. Белые накрахмаленные простыни.

Рука онемела и болит. Конечно, через неё же в моё тело вкачивают литры жидкости. Боюсь к ней даже прикасаться. Ещё низ живота болит. И мне надо в туалет, пора прокладку поменять.

– Сестра! – дрожащим голосом зову я, но никто не приходит. Встать я не могу, иначе нарушу капельницу, писюшка болит, рука немеет. Ещё и экзамен на носу… Чёрт, кто-то точно желает моей смерти – это же надо, как всё навалилось!

Через полчаса приходит сестра и заменяет мне капельницу. Она всё делает механически, как робот.

– Мне в туалет надо, – говорю и добавляю шёпотом: – Прокладку поменять.

Она так на меня смотрит.

– Идём, – говорит. Отсоединяет от моей вены капельницу и закрывает краник. Потом помогает мне встать. Я роюсь в своём чемодане и нахожу прокладку. Рука болит, она будто отваливается, будто её нет. Я боюсь прикоснуться к иголке, которая из неё торчит. Сестра предварительно замотала её бинтом. Мне легче хотя бы от того, что я не вижу, что там из моей вены торчит.

Ковыляю до туалета. Всё делаю одной рукой. Это не так сложно, как могло бы показаться. Писаю, слава Богу, это хотя бы не больно. Меняю прокладку. Сколько крови, сколько же во мне крови! Как бы вся не вытекла. Мне кажется, что от капельницы она стала какой-то более жидкой. Ковыляю назад в палату, здесь никого нет, спокойно ложусь на каталку. Лежу и смотрю в потолок. Мне так хочется поплакать!