Три часа спустя, когда на шоссе возле Руасси они застряли в пробке, она заговорила с ним о своих сомнениях и грызущей ее тоске. Она призналась, что не понимает, что с ней происходит. «Может, ты думаешь, что нам надо расстаться?» Он задал этот вопрос, ни на секунду не допуская, что услышит утвердительный ответ. Тип в машине за ними как ненормальный жал на клаксон. «Послушай, я правда не знаю. Наверное, нам имеет смысл взять небольшую паузу?» Он решил, что она сгущает краски. Лишь на следующее утро – дома, у себя в Бур-ла-Рен, они всю ночь бурно выясняли отношения – до него начало доходить, что все это всерьез, и ему припомнились слова, которые часто повторял его отец: «Еще ни один развод не осчастливил детей».

После этого она как ни в чем не бывало уехала к себе в больницу. «Для Мари-Элен просто настал новый день, новая неделя, новый год. Новая жизнь. Она бегом устремилась на некий зов. Я ничего не понял. Я просто услышал, как за ней захлопнулась дверь». Но через пять минут она вернулась. «Я думал, она скажет: «Прости, сама не знаю, что на меня нашло. Я тебя люблю. Разве я смогу жить без тебя?» Оказалось, она забыла ключи. Молча взяла их и ушла».

Она прекрасно владела собой.

Он слышал ее шаги на лестнице.

Спокойные шаги.

Она шла так, словно ей не в чем было себя упрекнуть.

Он позвонил на работу и сказал, что заболел. Что-то с желудком. Повесив трубку, он сел на пол возле окна и обхватил голову руками. Его и правда тошнило. Ему хотелось понять, что с ним творится, и вернуть себе власть над собой. «Надо все обдумать. Это лучше, чем разносить дом бейсбольной битой». Он просидел так почти три часа, в полном раздрае, без единой мысли в голове. В полдень он взял машину и поехал к больнице. Он припарковался за мебельным грузовиком, довольно далеко от ее черной «клио», оставленной на стоянке для медицинского персонала между «рено-меганом» и здоровенным «мерседесом», и стал ждать.

Около 13 часов он заметил ее за стеклянной дверью главного входа, и его охватил страх, пригвоздивший его к сиденью. Мари-Элен разговаривала с двумя медсестрами, которые курили на крыльце. Они стояли в накинутых на белые халаты свитерах и от холода подпрыгивали на месте. На Мари-Элен было бежевое пальто, обшитое шнуром, которое они два года назад купили во Флоренции.

Она попрощалась с медсестрами и, не стирая с лица улыбки, своей восхитительной походкой направилась к «клио». Изо рта у нее вырывались небольшие облачка пара. Под холодным январским солнцем ее белокурая шевелюра отсвечивала металлическим блеском. Она повернула ключ зажигания и с невероятным изяществом, в одно движение, вывела «клио» с парковки и покатила в сторону Бур-ла-Рен. «В ту минуту я, как последний кретин, поверил, что она едет домой».

В гараже «клио» не было. Он попробовал позвонить ей на мобильный, но напоролся на синтетический голос автоответчика. Тогда он вышел из дома, купил пасты, небольшую упаковку фуа-гра и два куска яблочного пирога; вернувшись, накрыл стол на двоих, поставил две красные свечи и отправил ей эсэмэску, в которой написал, что видел ее сегодня на больничной парковке и что в своем пальто – не всякая женщина сумеет такое носить – она выглядит сногсшибательно.

В одиннадцатом часу он увидел в окно, как ее «клио» тормозит перед домом. Он открыл ей дверь, думая про себя, что не ошибся. «Никаких упреков. Улыбнись ей, помоги снять пальто, налей бокал вина…» Она чмокнула его в щеку и бросила ключи от «клио» на комод в прихожей. Как ни в чем не бывало. Он не смог сдержаться и спросил ее, где она была. «Я волновался, вдруг с тобой что-нибудь случилось». Он говорил каким-то детским голоском. На ней было шерстяное платье без рукавов. «Да так, каталась по улицам. Заехала в какую-то деревню. Остановилась выпить кофе и поехала назад». – «Ты все это время провела за рулем?» – «Да, за рулем мне лучше думается». – «Тебе надо было подумать?» – «Мне надо было побыть одной». – «Ты проголодалась?» – «Немножко».

По результатам этого диалога кое-что прояснилось. Мари-Элен извинилась и, чуть поколебавшись, призналась, что чуть было не завела интрижку с профессором из Института Неккера, с которым познакомилась на конференции по проблемам ВИЧ-инфицированных детей.

– Помнишь, я рассказывала тебе про эту конференцию?

– Что значит «чуть было не завела»?

– Брюно, мы с тобой давно не дети. Я чуть было не поддалась. Это с кем угодно может произойти. Но ничего не было.

– Ничего?

– Ничего, уверяю тебя. Легкий флирт, и больше ничего.

Флирт. Брюно слушал ее, поглаживая свои руки. «Она специально напустила туману, чтобы подбросить мне эту обманку. А я, идиот, заглотил приманку».

– Клянусь тебе здоровьем наших дочерей, ничего не было. Ничего серьезного. Не о чем говорить.

Она улыбалась. Чуть было не… И правда, какая ерунда. Она права: они давно не дети. Глупо раздувать целую историю из-за того, что какому-то мужику захотелось с ней переспать. У него хороший вкус, вот и все.

Она рассказала, что однажды вечером он подвез ее на машине: «Помнишь, я забыла погасить габаритные огни и у меня сел аккумулятор?» Позже они несколько раз вместе ходили обедать.

– Надо было сразу тебе сказать. Я дура, что этого не сделала. Из-за этого вранья мне… Из-за этого вранья я два или три месяца жила как в клетке.

– Три месяца? Это продолжается уже три месяца?

– Послушай, я же не считаю! Может, не три месяца, а четыре недели.

– Как его зовут?

– Зачем тебе знать? Это не имеет никакого значения. Он для меня не существует.

– А мне любопытно. Вдруг когда-нибудь с ним пересекусь.

– Ну хорошо, если настаиваешь… Его зовут Тришэ.

– Трише? Как банкира?

– Нет, пишется по-другому. И вообще, все это не важно. Он жутко самоуверенный. Я таких часто встречаю. Говорю тебе, я сама себя кляну, что чуть не попалась на его удочку. Фу, пошлятина…

– Значит, с этим покончено? Вся эта история в прошлом? Ты мне это обещаешь?

– Брюно, прошу тебя…

«Ее слова меня успокоили. Мне так хотелось ей верить. Она слегка хватила через край, но обошлось без последствий, а главное, она положила этому конец. Когда она произнесла мое имя – Брюно, – в ее голосе звучала какая-то особая нежность».

Он как завороженный смотрел на ее лицо. На ее улыбку в свете свечей. Она спокойно глядела, как он поджаривает тосты, словно находилась где-то далеко и обращалась к нему через несколько слоев толстого стекла. Словно говорила с ним из другой вселенной, куда попала первой, намного его опередив, и теперь терпеливо его ждала. «На самом деле я внушал ей жалость». Он приготовил пасту с соусом песто, аль денте, как она любила.

Они занялись любовью прямо на кухне.

В следующие недели их жизнь более или менее вернулась в мирное русло. Дочери, вернувшиеся после каникул, и не догадывались, что в их отсутствие между родителями произошел разговор, который мог оказаться фатальным. Брюно вел себя как человек, выздоравливающий после болезни. Он ни на миг не забывал, что едва не потерял жену. Оставаясь один, он подолгу размышлял об этом, вслух разговаривал сам с собой, приводил все новые аргументы в свою пользу. Он жил как в дурном сне.

«Между нами снова возникло чувство влюбленного сообщничества, как в первые месяцы нашего знакомства. Чувство полноты бытия, какое иногда дает долгая и прочная любовная связь. Мы получили новый толчок позитивной энергии. Блаженны те, кто умеет вступать в союз с быстротекущим временем».

Однажды утром Мари-Элен поехала в Париж к парикмахеру и вернулась с очень короткой стрижкой. В первые четверть секунды Брюно ее даже не узнал. Новая прическа ее молодила. На нее, пришедшую, по ее собственному выражению, «в согласие со своим ментальным пейзажем», было приятно смотреть.

– Тебе надоел твой мастер в Бур-ла-Рен?

– Подруга из больницы дала мне адресок. Это в Восьмом округе, на улице Фобур-Сент-Оноре. Тебе нравится?

– Очень. Ты та же самая и в то же время другая. Такое впечатление, что у меня теперь две жены в одной.