Он лез из кожи вон, чтобы ей угодить. Со своей стороны, она звонила ему по десять раз на дню, докладывала, где она, что делает и о чем думает, предупреждала, если задерживалась на дежурстве в больнице, а когда ее на два дня отправили в Париж на семинар по микропедиатрии, предложила ему приехать, чтобы сходить вместе пообедать в бистро неподалеку от медицинского факультета. «Она раздвоилась. В ней сосуществовали две женщины. И новая не давала мне спуску и следила за каждым моим шагом». Он отверг ее предложение, чтобы показать, что он ей доверяет.

Казалось, она звонит ему с единственной целью: сообщить, чем в действительности живет.

«На самом деле каждый ее звонок искажал действительность. Она мне лгала. Она нарочно меня мучила».

Он прожил этот период в странном состоянии. Обвинял себя в том, что все эти годы не соответствовал ее высоким требованиям. Во почему она чуть было не… Чуть было не – что? Все это время на него, взрывая мозг, накатывали приступы страха. «А что, если она побоялась сказать мне правду?» Он задавал себе этот вопрос. И ждал, пока из глубины сознания не раздастся успокаивающий голос: «Не паникуй. Она здесь, рядом. Выдохни, расслабься. Не забывай, что в самых лучших сценариях, с самой счастливой развязкой, есть эпизоды, когда герой оступается. Никто не безгрешен».

По ночам она демонстрировала чудеса нежности. Нежности или дерзости? И того и другого. Она предлагала ему вещи, которых они никогда не делали раньше.

«Позже я понял, что этот подонок брал ее сзади». Но тогда ее невиданная одержимость его успокоила. Она нашла способ отдаться ему по-новому.

Для него настали трудные времена. Он перестал интересоваться чем бы то ни было, кроме нее. Даже работой. Она говорила, что это нормально, что это последствия перенесенного шока. Она вела себя с ним как с больным, которому надо помочь выжить в стерильной капсуле.

В третье воскресенье февраля, накануне одиннадцатой годовщины их свадьбы, они вышли на утреннюю пробежку. Шестьдесят минут плечом к плечу, не сбавляя темпа, под моросящим дождем. Девочек они отвезли на занятия теннисом, чтобы забрать перед обедом.

Дома Мари-Элен довольно грубо отшила свою мать, которой вздумалось позвонить ей на мобильный, и направилась принимать душ. Брюно устроился с бутылкой «Эвиана» на большом диване в гостиной. Он просматривал «Воскресную газету», одновременно слушая диск Каунта Бейси. Мобильник Мари-Элен, который она оставила на столе, несколько раз звякнул, сигнализируя, что пришло сообщение.

Он открыл эсэмэску, чтобы убедиться, что это не из больницы. В тот день Мари-Элен не дежурила, но в случае срочной надобности ее могли вызвать.

Имя отправителя не определилось. Текста в сообщении не было, только фотографии, словно заимствованные из порножурнала, но явно сделанные мобильником. Два крупных плана мужского члена – один в состоянии покоя, второй – возбужденный. «Надо полагать, «портрет» Тришэ». На двух других снимках была запечатлена Мари-Элен – обнаженная, лежащая в той самой позе, интерес к которой проснулся у нее в последнее время.

Оркестр Каунта Бейси тихо наигрывал «Lil’ Darlin’». Она вышла из ванной и попросила его принести ей из прачечной халат. Он натянул кожаную куртку, машинально сунул в карман мобильник, взял ключи от машины и бесшумно закрыл за собой дверь. Никакого Тришэ не существовало. Это был кто-то другой.

Как-то раз старшая дочка сказала ему, что ей даже нравится, что родители развелись, потому что теперь с ними легче ладить.

– Вы теперь намного меньше грузите, – прощаясь с ним, чтобы ехать к матери, сказала она.

– Успокоились?

– Точно! Успокоились!

На следующий день он пришел на работу в ужасном виде: лицо осунулось, под глазами мешки. Поздоровался с коллегами и вдруг со смехом заорал: «Смерть спокойным! Ненавижу спокойных!»

Он вернулся в отель. Принял обжигающе горячий душ. Тренькнул мобильник. Сообщение от Ламбертена. Просьба позвонить ровно в 13:00 на защищенный номер.

Его срочно отзывали из отпуска. Он должен как можно скорее прибыть на виллу. За стойкой регистрации сидела та самая девушка-администратор, которая рассказала ему про узкоглазого писателя. Он предупредил ее о том, что уезжает раньше времени.

– Уже? Да ведь вы только что приехали!

Он смотрел на нее в упор, и лицо у него непроизвольно дернулось. Девушка – пухленькая брюнетка в голубом форменном костюме – поняла, что происходит что-то необычное. Он вздрогнул. Его черты расслабились, но улыбка не стерлась. Она смерила его взглядом, нашла трогательным и принялась искать в компьютере его карточку. Он объяснил ей, что вынужден неожиданно уехать по важному делу.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Нет, ничего. Заморочки на работе…

Через три секунды он предложит ей подняться к нему в номер и выпить по стаканчику. В его голосе появились игривые интонации. Она засмеялась.

– Вы нуждаетесь в утешении?

– Именно.

– Ну хорошо. Но только по стаканчику. В девять часов я должна быть дома…

– Договорились!

Без четверти девять. На тумбочке стояли четыре пустых миньона из-под джина. Девушка-администратор одевалась. Она в последний раз потерлась своей обнаженной грудью, усеянной веснушками, о его щеку. Он ждал, когда она разгладит складку на джинсах и уйдет. «Ты мне позвонишь?» – спросила она.

Сорбонна, Париж

Брюно был моим студентом в тот год (единственный), когда я занимал должность доцента в Сорбонне. На археологию тогда смотрели как на бедную родственницу истории, а на археологов – как на вспомогательную рабочую силу при историках. Как на людей, привыкших ковыряться в пыли, грязи и песке и готовых в любую минуту засучить рукава и отправиться исследовать нутро земли. Большинство моих коллег имели об археологии довольно странное представление, а на мой спецкурс записалось совсем не много студентов. Да и те, едва я заканчивал лекцию, спешили прочь из аудитории, и до следующей недели я никого из них не видел.

Всего двое или трое – всегда одни и те же – иногда подходили ко мне после лекции, чтобы о чем-то спросить. Брюно был одним из них. Он толкал дверь моего кабинета, вопросительно глядел на меня и заводил разговор как на тему текущих событий, так и на исторические темы, навеянные прочитанными книгами. Скорее всего, я быстро забыл бы этого серьезного и довольно сдержанного, чтобы не сказать робкого студента, если бы однажды – дело было весной, и на его румяные щеки падал из окна прямоугольник солнечного света – он не спросил меня о том, что произошло в Сетифе.

8 мая 1945 года состоялась манифестация в честь победы над немецкой армией. Парнишка-мусульманин вышел на нее с алжирским флагом и был застрелен полицейским. Это убийство послужило спусковым крючком для начала массовой бойни. Поднялась волна насилия, не спадающая практически до наших дней. С тех пор алжирский народ больше никогда не знал покоя.

Я покачал головой, удивленный его вопросом. Брюно не принадлежал к числу студентов, увлеченных политикой, а события в Сетифе никогда широко не обсуждались. Вместо ответа я задал ему встречный вопрос: откуда в нем интерес к Сетифу. Он чуть помолчал и пригладил рукой свои коротко стриженные волосы. Его лицо напомнило мне изображения юношей на римских барельефах. Может быть, я проявил бестактность? «Я из семьи репатриантов. Мой отец родился в Сетифе. Он говорил мне, что в тот день был там вместе со своими родителями…»

Не будучи специалистом по современной истории, я все же имел некоторое представление о том, что случилось в тот трагический день. И довольно долго, хоть и в осторожных выражениях, как и подобает учителю перед учеником, рассказывал ему об этом. Обучение, как когда-то сказал Мишле, – это не только дружба, но и взаимный обмен.

– В вашем вопросе, – добавил я, – отражаются трудности нашей работы. Люсьен Февр когда-то заметил, что история – настолько же дочь времени, насколько наука о времени.