Ни запаха. Я наклонилась над ближайшим телом. Словно только что умер… в плече застрял топорик, кровь залила накидку, лицо застыло в гримасе — но лицо все еще человечье, не восковое, как у родных в зале прощания крематория. Я коснулась щеки паренька. Холодный. Молодой, старшеклассник старшеклассником, а уже вот что, ползучая трава обвила руки и шею, забралась в рану. Я взялась за тонкие стебли, оборвала.
Дама позвала звонко, и я встала. Выдернула из плеча мальчишки топорик, махнула для пробы. Факелом много черепов не наломаешь и ног не наотрубаешь, а топорик хорошо лежит в руке и не такой и тяжелый, похожий на туристический. Видно, воинам и самим не нравится махать пудовыми дрынами. Девушка Паула дала мне мешок, показала подержать, а сама стала складывать туда тряпье. Я поморщилась: все в крови, и мешок тоже. Обобрали этих мальчишек… Все в крови, а кровью не пахло, только летним лесом, травой под солнцем и железом. Я помотала головой и решила пока об этом не думать. Об уродцах, которые продолжали копошиться после того, как им снесли голову, не думаю же. И сейчас не буду. Здоровее останусь.
Девушка Паула завязала мешок и дала мне широкие штаны и перчатки. Перчатки оказались чуть великоваты, но терпимо, а штаны я не стала мерить до того, как постираю. Сэр Овэйн разул мертвеца, сел ему на грудь и принялся натягивать сапоги. Что-то ему не понравилось, он надел свои обратно и пошел на другой склон холма.
Дама снова крикнула, подняла за угол белое с красным полотнище. Я подошла ближе, разглядела, что красное — это не кровь, а рисунок, кабан с бивнями, как у мамонта. Дама скомкала полотнище, бросила туда, где трупы в латах лежали особенно густо, ткнула пальцем повелительно. Девушка Паула бросила мешок, достала из кошеля на поясе огниво, и скоро пламя поползло по полотну, сначала неуверенно, потом с ревом принялось пожирать ткань. Дама стояла, опершись на меч, и улыбалась. Я раньше не видела, как она улыбается, и теперь не жалела: меня продрал по спине мороз. Она стояла неподвижно до самого того момента, когда от ткани остался только черный прах. Плюнула в него, развернулась и пошла вниз по склону. Девушка Паула принялась затаптывать занявшуюся траву. Сэр Овэйн как встал спиною к огню, так и стоял с сапогом в руке, словно ему не было позволено смотреть на пламя.
Я покачала головой, помогла Пауле затоптать искры.
Мы успели уйти далеко от холма, когда спустилась ночь. Я лежала на боку, сжимая рукоять топорика, когда услышала, что кто-то встал и ходит. Приподнялась, успела заметить, как дама, держа на плечах плащ, которым укрывалась, скрылась за кустами. Я долго ждала ее назад, а потом встала и пошла следом. Остановилась, когда услышала вой. Отступила от кустов, прислонилась к дереву. Я узнала эти звуки.
Дама плакала долго, сначала захлебывалась, хватала воздух малыми глотками, а потом заскулила тоскливо, на одной ноте. Я хотела уйти, но меня словно пришпилило к месту. И не обойти куст, не положить на плечо утешающую ладонь — и не оставить. Потому что я не знаю, есть ли утешение тому, о чем она рыдает — и потому что нельзя, чтобы вот так плакали совсем одни. Пусть хоть кто-то будет рядом, даже если он прячется в темноте и шмыгнет на свое место прежде, чем стихнут всхлипы.
Я лежала без сна, гладила топорик, а перед глазами почему-то все стоял тот мальчишка-старшеклассник.
Штаны оказались мне коротки, и под платьем смотрелись на манер панталон, только без кружев и ленточек. Я выстирала их два раза, носила день, и весь день мне казалось, что от них тянет железом. Лес редел, мы то и дело выбирались на открытое место, обходили ямы, на дне которых блестела вода. Ям было много, земля перед нами лежала, словно изъеденная оспой. Где-то вода была черная, глубоко на дне, где-то — синяя от отраженного неба, высокая, где-то ее затянула ряска. В одной из ям росли ярко-желтые кувшинки, большие, с мой кулак. Красивые, как фонарики. Я присела на краю, потянулась за одной, но сэр Овэйн тут же оказался рядом, схватил за руку, вздернул на ноги. Я вырвала запястье из пальцев, потерла. Он что-то буркнул и пошел нагонять остальных, а я за ним, шепча в спину, что мог бы и поосторожнее. Больше я рвать растения не пыталась, в самом деле, глупо, откуда я знаю, что они не ядовитые? Я и в нашем-то лесу не отличу безопасную траву от вредной, не то, что здесь.
Дама ехала первой, остановила коня, когда ему под копыта лег ручеек. Вода текла мутная, дна было не видно. Сэр Овэйн оттер Паулу в сторону, снял сапоги и закатал штаны, взял коня под уздцы и повел в воду. И сам он был чем-то похож на коня, а точнее, конь на него, переставлял копыта осторожно, напряженно прядал ушами, и морда была сосредоточенная. Как у самого сэра Овэйна. Что они так боятся, это же просто ручей… провалиться, что ли? Дама держалась за луку обеими руками, застыла прямая, как свеча на именинном торте. Я скинула ботинки, а потом и штаны: свалятся, намокнут все, суши потом. Завернула подол совсем потерявшего вид платья. Подтянула лямку мешка, который мне выдали, чтобы несла часть общих пожитков, которыми мы обрастали, обирая трупы. Трупов встречалось много, особенно когда лес становился реже. Вот как сейчас. Я помотала головой, стараясь не накаркать даже мыслями, попрыгала, проверяя, удобно ли лег за спину груз. Подняла ботинки, ступила в воду. Сэр Овэйн обернулся, рявкнул на меня, ткнул пальцем в берег. Да что ж ты нервный-то такой, подумала я.
Они с дамой выбрались из ручья благополучно, везде было мелко, дно у меня под ступней оказалось песчаное. Сэр Овэйн бросил сапоги, перебежал ручей, вздымая брызги, подхватил одной рукой пожитки, второй — девушку Паулу, закинул ее на плечо и поспешил назад. Паула ойкнула, уронила башмак. Сэр Овэйн не обратил внимания, я вздохнула, вернулась, подобрала. Что, босиком ходить прикажете? Сам-то бережет свои сапожищи, и еще пару с кого-то снял. Конечно, им уже не нужна ни обувь, и плащи не нужны и штаны эти проклятые… тем, кто остался на холме. Но все равно противно. Может быть, потому мне и чудится запах с ткани…
Задумавшись, я перешла ручей, вылезла на траву, походила по ней, обсушивая ступни. Дама тронула коня, направила вдоль ручья. Ямы попадались и по эту сторону, маленькие и большие, как пруды-недоростки. Я пыталась разглядеть, плавает ли там рыба. Сэр Овэйн то и дело на меня оглядывался и покрикивал. Как будто самому не нравится жареная рыба на ужин или ушица. Я облизнулась. Мы шли весь день, становилось уже прохладно, вечер спускался, вода в ручье и ямках становилась все темнее, а мы все шли и шли. Наконец, дама остановила коня и спешилась, девушка Паула тут же принялась расседлывать, я сложила вещи под местную березу, подхватила топорик и привычно пошла подбирать хворост и рубить ветки посуше. За водой отправился сэр Овэйн, и пошел не до ближайшего водоема, хотя он был в двух шагах, а потащился куда-то в сторону деревьев на краю прогалины. Вот не жалко человеку себя, подумала я. Наступила ногой на ветку, разрубила пополам, сложила. Топорик я протерла вонючей жидкостью из бесконечной бутылки, и теперь он пах ею, а не тем, в чем был по самую рукоять, когда я его достала. Может, и штаны постирать в этом составе?
Но потом отказалась от этой мысли, и после скудного ужина решила поступить традиционно и постирать в воде. Подождала, пока спутники вымоются, чтобы не портить им воду. Купаться они уходили тоже за деревья, и я пошла туда же, чтобы сэр Овэйн на меня не рявкал и не бросал грозных взглядов. Место я нашла легко: на кусте рядом сушилось исподнее. Я присела, с подозрением тронула воду пальцами. То ли свет такой, то ли она в самом деле грязная… то ли спутники подняли муть. Я огляделась, прошла дальше между деревьями, которые были похожи на березы белой корой, стояли, как колонны греческого храма, светились, и обходить их было легко, и место я нашла быстро: прозрачный ключ, мелкие малиновые цветки по берегу, и макает в воду длинные ветви какое-то изящное дерево.
Я сначала умылась, а потом уже замочила штаны, принялась тереть. Шелковая вода шла рябью, я на секунду замерла, и она быстро разгладилась. Я оглядела свое отражение, стерла пятно сажи со щеки. Пригладила волосы мокрой ладонью, но они все равно торчали. Да, не красит меня таскаться по диким местам. Даму вот почему-то красит. Вода пошла рябью, показала перекошенное лицо мальчишки, склеенные кровью волосы липли ко лбу и шлему, глаза смотрели в небо, словно ему все еще было больно. Я с силой моргнула, потерла глаза кулаком, снова принялась комкать мокрую ткань. Наутро по даме не было ничего видно, я бы никогда не догадалась, что она плакала так долго и безнадежно, если бы не слышала. Она ходила по тому холму — словно кого-то искала. Неужели нашла? Она не остановилась ни над кем, ничью руку не держала и никого не целовала в холодный лоб, как целуют мертвых, прощаясь. Не подобрала вещей, только знамя, чтобы сжечь. Я усмехнулась. Хорошо выглядит, да, но не завидовать же ей теперь. Завидовать — дело зряшное, никогда ведь не знаешь, что за ад происходит у человека на самом деле, что у него творится внутри и через что продирается в жизни.
