Вот бери с меня пример. Я, к примеру, никогда не вру. Я прост как правда. Как газета "Правда". Правда же, Амир? Отстань, пикадор. А-а, сразу отстань. Нос воротишь. Богатенький Амир. Много денежек получил? Отвяжись. Остап Ибрагимыч, ну когда же, когда же мы будем делить наши деньги?! Щас схлопочешь… Отстань.

Бедный я, несчастный. Никто меня не уважает. Девушки меня не любят, и в бане я давно не мылся. И в жизни я ничего не успел добиться. А ты что, Боб – умирать собрался? Нет, почему же, совсем нет. Просто я ничего не успел.

И мне, видите ли, не стыдно. Мне плевать. Мне не стыдно, что я не умею мыть полы, ремонтировать электроприборы, соблазнять девушек, колоть дрова, запрягать лошадь… Впрочем, лошадь-то я запрягать научился… Нет, я о другом.

Мне не стыдно обманывать маму… Слушай, Амир, а ты почему не пьешь? Все грустишь о Тасе? Ну, молчу, молчу. Даже Эллочка пьет – она водку разбавляет сиропом из мишкиного варенья. Этакий ликер получается… Так о чем это я? Ах, да, я ведь о своей маме… Неужто я ее не люблю? Похоже, я вообще никого не люблю. Какой кошмар! Да я просто монстр какой-то, моральный урод, выродок!

Помню, был ее день рождения, мама испекла вкусный рыбный пирог, всяких салатиков наготовила, даже красного вина сладенького поставила. Вот, говорит, Боря, решила отметить свои сорок пять. И смеется: бабий век – сорок лет, а сорок пять – баба ягодка опять. И плачет. А как ей не плакать – отец-то на фронте погиб, она всю жизнь одна, если меня не считать. Ради меня! Ради меня всю жизнь отдала… Посидим вдвоем, говорит. А я – мама, извини, меня Ира ждет. Вот и позови Иру, говорит мама. Но мы с ней в кино договаривались, она уже там меня ждет, наверное. Что ж ты, Боричка, меня в такой вечер одну оставляешь. Ну прости, мама. Я совсем забыл, я не подумал, я завтра тебе подарок какой-нибудь подарю. Что ж, иди, сказала мама. И отошла к окну. Она стояла возле окна и плакала. Мама, сказал я, ну перестань, не надо так. Подошел к ней и глажу ее плечи. А глаза у меня сухие. Мне было даже страшно, что мне совершенно не было ее жаль. Ну, не надо, мамочка, сказал я. Ладно, иди, говорит она. Я пойду, мама. Иди, иди. Я пошел в кинотеатр, Ира уже была там, она рассердилась на меня за то, что я опоздал и весь вечер потом на меня дулась. И ради этого – я заставил маму плакать, стоять у окна и слизывать с краев губ слезы, которые стекали по щекам, которые когда-то были свежими и кожа была тонкая, нежная, как на той старой пожелтевшей фотографии, сохранившейся с того времени, когда мама верила в то, что в ее жизни сможет не раз повториться счастье, ведь она считала свою жизнь только начавшейся, а жизнь была уже прожита в детстве и юности, и остались лишь воспоминания обо всем первом – о первой любви и первой получке, о первом муже и первом сыне, которые стали единственными, о неблагодарном сыне, который еще своим сладостным лепетом у ее груди пообещал ей стать оправданием неоправданных надежд на будущее счастье и который… который… который… Слушай, Арсенька, брат, а у нас нет ничего кроме водки? Ничего? Ну и ладно.

Боб, тебе чего налить? Может, рюмочку кальвадоса? Нет, Арсен, мне, пожалуйста, вон из той бутылочки выдержанного бургундского. За твое здоровье, Эллочка. Сколько же это тебе трахнуло? Двадцать, сказала она. О, старуха, да ты уже старуха. Мне, например, всего еще восемнадцать. Ты – пацан, сказала Эллочка, и много пить тебе вредно. Не сходить ли нам, братцы, в клуб? А что, это идея! Пошли на танцы, сказала Эллочка. Пошли! И маг захватим.

Слушай, Боб, сказал Арсенька, иду я сегодня на станции из магазина – и вижу двух местных девиц. Симпатичные такие. Только хотел к ним подвалить, закадрить, как вдруг слышу – одна другой говорит: чтой-то блохи заели – и стала подмышкой чесать. А ты не врешь? Гадом буду! А ты и есть гад. Ладно, не обижайся. Слушай, куда это мы идем? Ах, да, в клуб. А вот и клуб. Вот мы уже и пришли. Народу – уйма. Мы словно белые вороны, не правда ли, сэр? Как это – кто? Да мы с тобой. А Мишка где? А вон он, он же не танцует, сам говорил. А ты знаешь, Боб, что что ему Эллочка нравится? Вот уж не думал. Клянусь. Он сам как-то признался. Ладно, я сяду вот здесь, возле печки. Сегодня я многовато выпил. В таком случае, сэр, вам не надо сидеть у печки. Можете сблевать. От печки – жар. Отстань. Иди, танцуй. Танцор. Даа, не надо мне было так много пить. Ну, ничего. Посижу возле печки, отдохну, будто я чего-то жду. А ведь я ничего не жду. Ничего и никого. Ни о чем не жалею. Ничего не желаю. От стыда не алею. От любви не пылаю. Зябли зяблики в роще, осень бродит по чаще, мысли плыли наощупь, просыпались все чаще. От забот не укрыли и надежды украли. Губы рано остыли, плечи рано устали. Это мои стишки. Из-за этих стишков меня чуть из института не выкинули. Но потом обошлось. Даже из комсомола исключать не стали. Отделался легким испугом. Чего он там играет, на расстроенном баяне? Расстроенный баянист. Голубой экспресс. Танго. Все танцуют в сапогах. У Василия Каменского была книжка – "Танго с коровами". К сожалению, не читал. Интересно, почему все деревенские девушки такие толстые, такие сисястые и голенастые? И лица у них какие-то грубые, словно вылепленные из плохой глины. Фу, я пьян. Не надо было много пить. И печка жаркая. Один поэт сидел за ресторанным столиком, зашел другой, высокий, громкоголосый, зашел и сказал, что ОНА НЕ ПРИДЕТ. А кто – она? Да не все ли равно! Каждый ждет ЕЕ. Все равно, хоть какую, но каждый ждет ЕЕ. Как бы это сказать. Много женского, о чем нам мечтается. У нас в крови нежность и ласка ко всему женскому. У каждого поэта. И не только. Итак, это сон, моя маленькая. Итак, это сон, моя милая. А сам такой холодный, со скрещенными на груди руками. Но дай твоих губ неисцветшую прелесть! Это тот, громкоголосый. А сам такой грубый. Мы с сердцем ни разу до мая не дожили. Или – он же – ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. Весь мир пропитан этим. Это самое туманное и самое мучительное. Самое грязное и самое чистое. Об этом не скажешь "хорошо" или "плохо". Да что это он, почему он играет все один и тот же вальс. Надоело уж. Мне, наверное, надо идти домой. Что-то мне нехорошо. Тошнит, что ли? У меня есть фонарик, я не заблужусь. Я знаю как идти. Через весь грязный зал этого грязного клуба, потом с грязного крыльца, потом по грязной улице налево. Как тогда мы с Тасей шли после кинофильма "Ночи Кабирии". Гениальный фильм. А этот финал! Грязная слеза по щеке – и чистая улыбка… Нет, сказала она. А ему сказала – да. Где Амир? Вон он, танцует с какой-то деревенской нимфой. Арсенька танцует с Эллочкой. Мишка сидит у стены и следит за Эллочкой странным взглядом. Ах да, он же…

Ну ладно, я пошел.

А это еще что за тип? Чего он пристал к Арсеньке? Стиляга, говорит он. Арсенька обворожительно улыбнулся. Ну, стиляга – и что дальше? Отвалите, сказал он. Отвалите, сэр. Я те щас отвалю. Ну а эта-то, сказал тип, тыкая пальцем в Эллочку, вырядилась в штаны. Позорница.

И хлопнул Эллочку по ее красивой круглой попке.

– Извинитесь перед дамой, – сказал Мишка. Он держал парня за плечо. Крепко держал.

– Еще один! – И парень засмеялся. – Сколько вас тут, заморышей? А ну, убери свою лапу!

Он был пьян. Он вглядывался в мишкино лицо. Наконец, рассмотрел.

– Лапу убери! – рявкнул парень.

– Немедленно извинитесь…

– Я те щас извинюсь, жидовская морда…

И тут же – получил по морде.

Мишка побледнел, ждал ответного удара. Ждать не надо! Бить надо! Парень взревел, схватил Мишку за плечи и швырнул об стенку. Все расступились. Девки восторженно визжали. Эллочка, захлебываясь, рыдала.

Борис мигом протрезвел, вскрикнул, кинулся вперед. Он ничего не видел, он ослеп от ненависти, он вцепился в этого первобытного дикаря, в этого зверя – и стал бить его, молотить кулаками, не пытаясь даже прикрыться. На помощь парню подбежал еще один, тоже пьяный, в распахнутой телогрейке, из-под которой виднелась тельняшка. Матрос с Кометы, – быстро подумал Борис, но улыбнуться не успел. Матрос ударил его в живот. Борис задохнулся, согнулся и с выпученными глазами упал на колени. Но успел увидеть, как того парня, который в тельняшке, ударил Амир. Он всех их быстро раскидал. Как шкодливых котят. А сам остался целехонек. Трезвый боксер страшнее пулемета. Борис вскочил и снова кинулся в драку. Выхватил из кармана куртки китайский фонарь и стал лупить врагов этим оружием, а когда один из парней упал, стал пинать его в бок и в живот. Хватит, перестань, кричал Мишка. А Борька хрипел, плевался, не давая упавшему встать, и все пинал его, пинал, пинал, пинал.