Меня порядком это напугало, но я не мог проснуться.

С этого момента осознавал, что нахожусь во сне. Одновременно и боялся, и находил успокоение в том, что это сон, и что стоит мне чересчур напугаться, сработает мозговой стоп-кран, я закричу, вспотею – или что-то ещё такое – и очнусь… А вот здесь всё обрывалось; я не знал, где проснусь. И в каком из слоев неправдоподобной картинки застрял ссохшимся обойным клеем.

Я запаниковал и дернул доску, подсунув под неё пальцы. Не рассчитал силы и отскок доски. Чуть было не зашиб ближайший к дыре силуэт. Вместо удара доска прошла насквозь и сорвала порядочный кусок с его обличия. Прямо по груди пролегла полоса свитера, который я носил в десятом классе. Прекрасно помню расцветку, потому что в один из тех деньков состоялась школьная съемка, и свитер навсегда остался на фотографии класса.

Мгновением позже пришло воспоминание совсем из детства. Бабушкин книжный шкаф и подобранные под цвет полки. Они висели одна над другой, а между оставалась узкая полоска рисунка. Ещё раз взглянув на проделанную дыру в стене, я признал в обоях, торчащих по краям, те самые.

Подумал, что во сне куда меньше смысла, чем могло сразу показаться. Выходило, что его наполнение – лишь проекция увиденного когда-то.

И как же, в таком случае, я мог подслушать разговор, если даже собеседников представлял размытыми силуэтами?!

Однако что-то подсказывало, что мне удастся расшифровать послание. Что оно и адресовано мне, а значит, может быть передано.

Настроился. Не сводил глаз с фигур. Позволил себе выждать достаточное время. Откуда-то пришла уверенность, что не пропущу ни слова. Стоит сосредоточиться, и разговор начнется с нужной точки.

Глядел, не моргая, и вдруг силуэты начали изменяться. Настраивался на образ – и фигура приобретала конкретные черты, пусть даже и сочетавшие знакомые ранее. И в ту же секунду голоса становились чуть понятнее. Казалось, кручу тумблер приемника, настраиваясь на частоту.

Когда голоса пробились отчётливо, я подслушал разговор целиком. Кажется, так он звучал:

– Тебе нужно только подъехать, а мы с Б., – голос подскочил, и я не расслышал названную фамилию, – подготовим документы.

Голос то становился старше, то моложе; превращался из мужского в женский, и наоборот. Пока, наконец, не стал голосом мужчины средних лет. Таким я представлял себе Еремеева. Пока не откликнулся второй собеседник.

Ответивший голос показался смутно знакомым. Принадлежал человеку постарше, старику, но оставался очень живым, напитанным силой.

– Уже слышал всё это, сын! Не хочу иметь ничего общего с Б., – опять эта фамилия, которую невозможно расслышать. – И тем, во что он, – старик споткнулся на полуслове, удерживая подступившее к губам «вы», – превратил издательство.

Тот, кого назвали сыном, откинулся на спинку стула и вздохнул. Очень театрально, чтобы подчеркнуть, как тяжело даётся ему этот спор. Сидел, разбросавши колени; хотел одного – уйти, но, по-видимому, не мог, не окончив разговор. И поэтому раз за разом возвращался в эту точку.

– Какой же ты упрямый! Сколько раз я протягивал руку, а ты всё бьёшь по ней. Неужели так нравится оставаться вдали от дел? Ты же прозябаешь в безвестности, отец!

– Это о какой ты там безвестности всё толкуешь? – Со смешком в голосе ответил Еремеев. – Разве это не я создал всё то, на чём вы с Б. живя, меня же и попрекаете?

Сын не выдержал насмешки и вскочил со стула. Отец даже головы не повернул в его сторону.

– Опять ты за своё! Сколько я уже времени потратил, а ты всё твердишь: Еремеев, Еремеев, Еремеев.

– Да, да. А вы с этой фамилии до сих пор кормитесь, – напомнил он сыну.

– Ладно, это выше моих сил. В конце концов, у нас полное право подписывать в портфель, кого захотим. А Юдин – настоящее открытие. Наш шанс!

Еремеев-младший подошел было ко мне, и я невольно отшатнулся. Но тут же вспомнил об оставленных вещах и вернулся к столу.

Только теперь отец соизволил взглянуть на сына.

– Не знаю, гордилась бы мать… Или твой теперешний вид вверг бы её в уныние?

Он рассуждал вслух и если бы не смотрел сейчас на сына, я бы подумал, что Еремеев говорит сам с собой.

– Наверное, всё-таки гордость. Она всегда была к тебе благосклонна.

Когда он проговорил это, я вдруг увидел, что его силуэт заплывает, заволакивается. Делается размазанным, едва различимым. На секунду передо мной предстал слепок совсем с другого человека.

Он сказал это специально. Не считал так на самом деле. Я это почувствовал.

И мне захотелось крикнуть об этом сыну. Я подбежал, уже находился прямо над ним. Он был пониже ростом, можно было наклониться над самым ухом и прокричать нужные слова.

Секундное наваждение.

Еремеев-младший не слышал. Все крики оказались тщетны. Почувствовал себя беспомощным духом, загнанным в прозрачную колбу. За земные грехи я был проклят смотреть и слушать.

Реакция проявилась незамедлительно. Еремеев-младший вернул на место поднятый портфель и ухватился руками за спинку стула. Его плечи передернуло, силуэт вздрогнул. И от меня это не укрылось.

Он вдруг оттолкнулся руками и на излёте движения настиг одним шагом отца. Склонился над ним и протянул руку. Она зависла у отцовского плеча. Силуэт туманился и клубился серыми нитями; но было ясно, что она сжата в кулак и вот-вот сорвётся.

Еремеев-старший не реагировал. Сидел не шелохнувшись. Не давал повода – и тем делал положение сына смехотворным. Тот обмяк, запрятал руку в карман и отступил.

Спросил бесцветным голосом:

– Откуда ты можешь знать? Всё равно ведь никого не слушаешь. Как и тогда.

– Я уже говорил тебе много раз: ты ошибаешься! Это было только её решение.

– Нет! – Крикнул Еремеев-младший, снова выходя из равновесия.

Крик разнёсся в тишине видения резко и остро. Как нож. Фрагмент качнулся и чуть было не выскользнул из моего сознания. Стоило больших усилий удержаться на месте.

А сын всё кричал. Словно выдернуло из раковины пробку.

– Не смей так говорить! Это ты погубил её! Одно слово, и она отправилась бы хоть на край света. А ты захотел оставить её при себе. Она была вещью. Хуже, чем секретарша! Не стоила и кончиков пальцев великого Еремеева.

Слова опадали в воздухе подброшенным ворохом листьев. В замедленной съемке я мог рассмотреть каждое. Кажется, мы столкнулись взглядами с Еремеевым-младшим, который вроде бы даже наслаждался произведенным эффектом. И не заметили, как отец вскочил со стула, – вот так прыть для старика! – и отвесил сыну смачную пощечину тыльной стороной ладони.

– А ну заткнись! – Зарычал он.

Приглушённо, тихо. В отличие от сына ему не пришлось даже повышать голос. К нему примешалась чистая сталь. И сын, вероятно, помнящий ещё детские годы, моментально смолк.

– Ладно, в этом мы с тобой никогда не сойдёмся, – спокойно продолжил отец.

Ни одышки, ни сожаления, – только уверенность в правоте, которая передавалась прямо по воздуху.

Сын стоял с опущенными плечами. Похожий на школьника, вернувшегося с плохими отметками. Готов расплакаться от обиды, и я чувствовал, что отец очень бы этого хотел. Не чтобы позлорадствовать; а чтобы обнять сына, утешить. Ещё раз всё объяснить.

Но возникшая пауза затянулась и должна была чем-то заполниться. Еремеев не своим голосом проговорил:

– В одном я хочу, чтобы ты не сомневался: мать никогда бы не позволила то, что вы творите.

Разговор был окончен.

Еремеев-младший вновь взялся за портфель. И уже в дверях сказал:

– Издательство будет и дальше существовать, с тобой или без. Мы продолжим, а ты можешь и дальше ото всех прятаться.

Он вышел, оставив отца в одиночестве.

– Мы. – Хмыкнул Еремеев в пустоту комнаты. – Тоже мне, мы.

#9