Глаза отвыкали за день от электрического света, поэтому экранный лист казался куда белее, чем бумажные собратья. Да ещё за окном грохотал в сарае двигатель, не давая сосредоточиться!

Так что в первые дни я мог просидеть и час, и два, не подав на экран и символа. Выкручивало изнутри. Да к тому же я всё не мог преодолеть установку писать только членораздельное, выстроенное в рамках логики; не мог отклониться от спасительных берегов. И оттого надоумил себя, что лучше уж не написать совсем ничего, чем выталкивать бредни больного напрочь рассудка.

А в тяжелой его болезни я тогда не сомневался.

Еремеев выручил и здесь.

В какой-то момент я распространил наши разговоры и на работу.

Спросил себя, а что бы написал он, имея под рукой столь сомнительного собеседника?

Льстило, что разговариваем на равных. Ведь и я был для него вымышленным персонажем.

Прислушивался и записывал каждое приходящее ему – а значит, и мне – слово. Еремеев открывался с большой охотой. Казалось, между нами и не может быть никаких секретов. В отличие от автора биографии.

Скоро выяснилось, что она была самым наглым образом причёсана автором. Политкорректность, с которой Бахрин описывал те события, совсем не подходила образу Еремеева. Тот никогда не мог быть столь пресным.

Чем больше узнавал, тем больше в этом убеждался.

Отчаявшись выжать хоть лист текста про себя самого, выписывал всё, что цепляло внимание в нём. Выходило настоящее досье! Набирал короткие заметки и укладывал в папку, чтобы в любой момент иметь возможность сопоставить факты и сделать правильный вывод.

И уже не отсрочивал правдами и неправдами вечерний сеанс, а, напротив, ждал со странным нетерпением. Папка, озаглавленная «Еремеев», пухла и раздавалась.

Время пролетало мимо, ни за что не цепляясь и не задерживаясь ни на одну лишнюю секунду. Всё происходящее за пределами линий, выстроившихся от глаз к экрану и от экрана к рукам, нависшим над клавиатурой, потеряло значение. Я ничего вокруг не замечал, отдался делу без остатка.

В один из вечеров увлечённо работал. Всё вдруг изменилось. Что-то непостижимое вторглось извне. Выходящее за рамки очерченного треугольника. Нечто из обыкновенной жизни, мешавшее той старой оболочке.

Я поёжился от холода.

Мысль о нём и прорвала защитный кордон.

Оказывается, я настолько увлёкся, что забыл затопить печь. Посмотрел в окно. Должно быть, с той стороны стекла я выглядел сейчас комично. Не знаю. Глаза ни черта уже не видели, оказавшись между сном и явью.

Кажется, было черным-черно. Если бы я мог довериться зрению.

Встал из-за стола и завозился с дровами.

Только через полчаса или около того подползавший из окон и дверных щелей холод отпрянул, подгоняемый жаром печки.

Переход между прохладой и теплом я терпеть не мог. Одновременно и жарко, и холодно, а в дрожь бросает от обоих ощущений. Невозможно сосредоточиться на работе.

Взял с кровати покрывало и, закутавшись, вновь устроился за столом. Очень устал, но нескончаемая гонка мыслей и отстающих на долю секунды пальцев всё ещё удерживала, и я не хотел упускать момент.

Протянул руки и понял, что момент уже упущен. И снова оказался на перепутье миров. Только теперь отыгрывал своё мир реальный: согревал, укутывал, не оставляя преград для усталости.

Я проваливался в сон. Сначала отчётливо это состояние представлял, мог кивнуть головой, если бы кто спросил; раз за разом возвращался урывками к этой мысли и не всегда мог вспомнить момент её появления; а потом и вовсе превшел к состянию автмтизма и когда пдниал глву крну тльк бался чо пл с рбтми рка мы

#8

Странное ощущение. Я подглядывал с закрытыми глазами.

Сначала накатывала темнота; последний оттиск увиденного опадал и отдалялся. Веки топорщились непроглядной кулисой из старого театра. Только что видел людей и мог потянуться к ним, нащупать всех на местах; но сзади уже надвигалась мысль: а что если их там не окажется, что если за короткий миг между светом и темнотой колода декораций перемешалась? Вдруг это была не колода, а слайды аппарата, что составляет фоторобота, – и раз потеряв нить, уже не вытянешь исходную комбинацию.

Именно таким образом всё и происходит: свет, за ним неотрывно – темнота, а уже темноту сменяет кромешная пустота незнания и неощущения.

В таком состоянии запросто можно застрять. Ничегошеньки не видишь; единственные ориентиры – полуистершиеся образы, да звуки, которые неожиданно раздаются со всех сторон. Это проступает снаружи новая реальность.

В руку просачивается рука. Поводырь. Если повезло обзавестись здесь таким.

Впервые почувствовал на ощупь кожу Еремеева. Рука даже излишне гладкая. Пожатие приятное, но, в то же время, сбивающее с толку. Не мог бы ничего сказать о нём, сама мысль оказалась столь же скользкой, что и ладонь.

Но я крепко вцепился и тут же понял, что пустота рассеивается, идя по обратному пути к новому свету.

Ещё мгновение и снова оказался один.

Но уже где-то.

Дачный поселок, протянувшийся на километры тонкой линией дороги. По обеим сторонам разномастные заборы, за которыми – припрятанные от глаз дома. На ограды ещё хватало мысли, но дома выплывали из тумана и сами клубились им, не имея очерченной формы.

Пошел прямо, ища поворота, который должен непременно подвести на шаг ближе. Через несколько участков показался нужный забор. Я узнал, что именно он – нужный – по раскрытым настежь воротам. Поравнялся с ними и в последний момент увидел за углом дома спину.

Человека рассмотреть не успел. Пошел отчего-то следом. И почти не смотрел по сторонам. Всё вокруг повисло в той же серой хмари. Когда её разгонял – если получалось сконцентрироваться – на место незнакомых очертаний встраивались привычные картинки, понадерганные откуда попало. И сразу после начинало мутить, всё снова расползалось.

Отшатнулся и побрел по каменной дорожке впритирку с домом.

За углом – крыльцо; вверх по лестнице – входная дверь. Едва прикрыта. Я вошёл. Веранда. Периметр застеклен, и, даже несмотря на развешанные по окнам шторы, очень светло. Правда, мутноватый свет не давал нужного ощущения. Казалось, комната вырвана из другого пространства и подвешена только в моём воображении. А чтобы не дай бог я не испугался такого положения дел, какие-то умники выдумали светить в окна приглушенными белыми фонарями.

Донеслись голоса. Направо увидел распахнутую дверь. Там переговаривались. Даже, скорее, гудели, нежели обменивались чем-то похожим на речь.

Подошел ближе и оказался на кухне. Под левым боком столь же монотонно гудел холодильник, а за столом два силуэта спорили между собой. Я вглядывался в них и одновременно слушал. Что-то отвлекало, никак не давало сосредоточиться.

Поискал источник «помех» и среди цельности картинки разглядел малюсенькую ячейку, которая к ней не подходила. Глазок на стене за говорившими. Подошел вплотную, но, разумеется, никто из силуэтов не обратил на меня никакого внимания. И буквально упёрся взглядом в стену. Увидел торчащий бельмом кусок обоев с совершенно другим рисунком. Он показался смутно знакомым. Я уже точно видел его раньше; и не раз. И чем дольше всматривался, тем заметнее становилось различие. Оно выпирало из стены. И через несколько секунд начало казаться, что это не статичная пядь пространства, а оторвавшийся от стены кусок. Который свисал теперь вниз унылым лоскутом.

Не обращая внимания на говорящих, ухватился пальцами за уголок и потянул. Под рукой потрескивал старый клей, и уголок оторвался широкой полосой, а под ним обнаружилась другая полоса – окрашенной стены. Тоже неровной. От неё отколупнулся кусочек краски и торчал неопрятным заусенцем. Я поддел пальцем и снял целый кусок, под которым дожидались плохо подогнанные друг к другу доски.