Нужно быть уничтоженным как человек, чтобы возродиться как личность

Генри Миллер. «Тропик Козерога»

2014, осень.

#1

Помнится, мы с куратором жались тогда поближе друг к другу. И вместе – к неуклюжему срубу, который должен был стать мне домом на ближайший год.

Дом, милый дом.

Стояла осень, какая может быть в озерном крае на севере. Я тогда ещё оставался горяч в суждениях и присваивал ярлыки всему, о чем и слыхом не слыхивал. Но дувший отовсюду разом и пробиравший до основания ветер, и правда, впечатлял. Ветру не было особой разницы, из кого выдувать всякую дурь – из человека ли, или из неказистого строения. Оттого вахтенный дом и казался таким желанным, что прошел уже давно этот суровый отбор.

Куратор долго возился с замком. Ни дать, ни взять – слесарь-разрядник. Правда, выглядел совсем для этого неподходяще. На нем был болотного цвета плащ, напоминавший скорее удлиненный пиджак. Он сидел на корточках, и полы пиджака упирались в дощатый приступок. Свитер крупной вязки с широким воротом и манера приглаживать постоянно волосы, которые оставались у него лишь на затылке и висках, делали его похожим на состарившегося за работой писателя. Такие, наверное, и старели красиво – просто со временем высыхая, но оставаясь благообразными до самого конца.

Нет, я ничего такого не имею в виду. Повозиться с замком, конечно, для него было делом не новым, но обхождение и повадки, с которыми я успел к тому моменту познакомиться, говорили, что не его это дело.

Наконец в руках у него что-то щелкнуло, и навесной замок оказался на ладони. Он продемонстрировал его мне, и так же, не вставая с одной коленки, распахнул передо мной дверь. И только тогда поднялся и встал рядышком.

Мы стояли перед входом в крохотный тамбур. Я чуть не расхохотался от этой картины. Вот мы стоим, как молодожены. Старик должен сейчас же подхватить меня на руки и внести в дом.

– Заходим? – Вместо этого спросил он.

Я ничего не ответил. Тогда куратор отворил вторую дверь и вошел, приглашая следовать за ним.

Разумеется, я с удовольствием послушался.

Обстановка открылась взгляду скудная. Комната освещалась единственным окном на две створки, прямо под которым стоял стол, подогнанный по ширине подоконника. Сейчас на столе было пусто. В лесу не принято оставлять припасы для мышей и муравьев. И потому видна была клеенка в разноцветную клетку с темными кругами от сковородок и кастрюль. Справа от входа размещалась раковина с рукомойником, дальше – разделочный столик и примостившаяся на нем газовая плитка на две конфорки. Здесь же свисали с потолка остатки припасов от предыдущих жильцов, а в глубине, у самой стены, тянулись полки и крючки – вроде кухонного шкафа, а под ними – прибитый к полу короб для хлеба и круп.

Ничего выдающегося.

А вот при виде печки я невольно повел плечами, ежась с наружного холода. Это была простая буржуйка с чугунными боками и выведенной через клетушку с крупными булыжниками трубой.

У дальней стены высились двухэтажные нары буквой Г. Предполагалось, что это «номер» на четверых. Коротким концом они упирались в накрытый покрывалом рабочий стол. По очертаниям я понял, что под ним скрывается компьютер. Причем, допотопный, судя по размерам.

Вряд ли остался от предыдущих хозяев, но я не спросил. Оставался в сладком неведении по всем техническим вопросам.

Пока озирался по сторонам, куратор уже наладил чайник. Вода стояла в железном бидоне возле раковины. С чем, с чем, а с водой в этих краях проблем не было. Чайник засипел, вбирая в себя тепло горящего газа. А мы с куратором уселись друг против друга за столом и вбирали тепло сипящего чайника.

Разговаривать не хотелось. Уж точно не раньше, чем отогреемся. Поэтому в первые минуты просто наблюдали, как в непротопленной комнате становится явным любое движение тепла: пар поднимается из носика чайника, встаёт почти недвижимо над стенками чашек, едва заметно отделяется от наших губ и нарастает по мере того, как они то и дело прикасаются к нагретому металлу.

Горячий чай оказался кстати. Мы оживали на глазах и мало-помалу осваивались.

Куратору шел чайный румянец. Он и развеселился почти сразу, и пришёл в обычное состояние. О чем-то болтал с оживлением. А потом вдруг потянулся к карману, картинно хлопнув по лбу – дескать, совсем забыл! – и долго там рылся. Достал цветастый сверток и протянул мне.

– На, Андрюш. Небольшой сувенир.

Я взял в руки сверток – это была книга – и поблагодарил старика. Хотел сразу отложить в сторону – всё равно читать буду уже в одиночестве, – но старик настоял на том, чтобы я открыл сверток при нем.

Я разорвал упаковку и выудил на свет темно-синий томик. «Жизнь замечательных людей. Владимир Александрович Еремеев».

Уже не помню точно, было ли там про замечательных людей, но Его имя, конечно, было. Помню, удивился, что нет крупного портрета на обложке, хотя обычно в таких случаях бывает. Куратор велел заглянуть внутрь. На второй или третьей странице отыскалась резная рамочка, под которой стояла подпись «родился» и ниже цифры: один-девять-пять-ноль. А вот фотографии не нашлось. Она была аккуратно вырезана, а в освободившееся окошко навешана моя фотография, распечатанная на простом листе черно-белой краской. С удивлением взглянул на куратора, на что он без заминки ответил, что я не должен обижаться на шутки, и что стоит мне прочесть хотя бы вкратце эту книгу, я должен буду – нет, просто обязан! – признать очевидное сходство Еремеева и себя. Я скорчил обидчивую гримасу, дескать, не очень в это верю. А он упорствовал, сказал, что да, у меня были тяжелые времена, но теперь-то я на правильном пути, и если продолжу начатое, добьюсь всего, что перечислено в книге.

Я пообещал, что ещё познакомлюсь с этим Еремеевым, а вот книжку отложил в сторону, сославшись на остывающий чай. Куратор отстал, видимо решив, что сможет расшевелить меня разговором за чашкой чая. Я знал, что он вот-вот меня покинет и мне не хотелось делиться ничем с человеком, который увезет все это неизвестно куда. Да, по-детски, но я чувствовал на это моральное право, а старик не особо-то и лез в душу.

Цедил помедленнее чай, но сначала он закончился в наших чашках; я несколько раз доливал себе и куратору из чайника. А потом закончилась и заварка. Я предложил заварить свежей, но куратор поднялся на ноги.

– Спасибо, Андрей, мне уже пора. Давай-ка напоследок проведу короткий инструктаж и тогда поеду.

Прошел в угол, где стоял под покрывалом компьютер, и одним движением откинул полог. Это было грандиозно! Он только что открыл компьютерную технику и знакомил широкую публику с изобретением.

– Этот красавец достался мне с большим трудом, – рассказывал куратор не без гордости.

Я же мысленно шутил, что, конечно, с трудом – такой металлолом ещё поискать нужно.

– Главный рабочий инструмент, – продолжал он. – Сердце вахты, если хочешь.

А потом поправился:

– Ну, разумеется, сразу после твоего сердца.

Он улыбнулся своему остроумию и продолжил вводить в курс дела.

Компьютер не имел обратной связи с «материком». Это было сделано нарочно, чтобы у меня не было никаких соблазнов извне. Мне следовало вести дневник вахты в свободной форме.

Я был заправский полярник, с той лишь разницей, что цель вахты состояла не в моих наблюдениях за чем-то. Испытуемым был я сам. Записи подлежало все, что со мной творилось; или то, что считал нужным записывать. В выборе материала никто не ограничивал. А вот в обществе – да. Полная добровольная изоляции. Куратору казалось, что именно общество является главной препоной для творческого процесса. Если люди были одиноки, мир наполнился бы творческими людьми. А именно в творчестве, по все тому же кураторскому мнению, заключалось решение многих насущных проблем, стоящих перед человеком.