С точки зрения платежного баланса иммиграция не является проблемой. Если иммигрант переезжает из Мехико в Нью‐Йорк и тратит все, что зарабатывает, на новой родине, торговый баланс не меняется. Но рядовые американцы тем не менее рассматривают иммиграцию как очевидно негативное явление: ведь теряются рабочие места, снижаются ставки заработной платы и потребляются публичные услуги. Многие готовы согласиться на более высокий дефицит торгового баланса в качестве справедливой платы за сокращение иммиграции. Одним из любопытных аргументов в пользу НАФТА было то, что если допустить в страну больше мексиканских товаров, то здесь будет меньше мексиканцев[148]. Таким образом, представляется очевидным, что обычные люди видят в иммиграции отдельную угрозу, независимую от платежного баланса и более пугающую. Люди чувствуют себя более уязвимыми, потому что иностранцы не просто продают нам свою продукцию. Они живут среди нас.

«Иностранность» имеет градации. С точки зрения типичного американца, канадцы в меньшей степени иностранцы, чем британцы, которые, в свою очередь, являются меньшими иностранцами, чем японцы. В период с 1983 по 1987 г. 28 % американских респондентов в рамках Всеобщего социального опроса признали, что не любят Японию, но только 8 % не нравилась Великобритания и всего лишь ничтожным 3 % не нравилась Канада[149]. Поэтому неудивительно, что степень предубеждения против иностранного варьируется от страны к стране. Такие объективные показатели, как торговый оборот или торговый дефицит, часто вторичны по отношению к географической, лингвистической или культурной близости. Торговля с Канадой или Великобританией вызывает гораздо меньше тревоги, чем торговля с Мексикой или Японией. Объемы американского импорта из Канады и уровни торгового дефицита в отношениях с ней превышали те же самые показатели в отношениях с Мексикой во все годы с 1985‐го по 2004‐й[150]. Во время антияпонской истерии 1980‐х прямые британские инвестиции в экономику США все время превышали японские минимум на 50 %[151]. Иностранцы, которые похожи на нас и говорят по‐английски, едва ли вообще считаются иностранцами.

Спокойные размышления о мировой экономике дают много поводов для радости и мало оснований для тревоги. С этим были согласны экономисты прошлого и согласны экономисты настоящего. Но необходимо сделать важную оговорку. Действительно, нет оснований беспокоиться за саму мировую экономику. Но современные исследователи – в отличие от экономистов прошлого и нынешних преподавателей – редко упоминают о том, что отношение к мировой экономике дело совсем иное. Очень четко эту мысль выражает Пол Кругман: «Воображаемый многими интеллектуалами конфликт между странами – иллюзия, но в реальности эта иллюзия может уничтожить взаимные выгоды от торговли»[152].

Когда закончилась «холодная война», я учился в колледже и до сих пор помню, как обсуждал сокращение военных расходов со студенткой, державшейся консервативных взглядов. Сама мысль об этом ее нервировала. Почему? Потому что она не представляла, как рыночная экономика сможет создать рабочие места для уволенных солдат. Она даже не проводила различия между краткосрочными и долгосрочными последствиями демобилизации; с ее точки зрения, увольнение 100 000 государственных работников было практически эквивалентно оставлению 100 000 человек без работы на всю жизнь. Ее позиция особенно удивительна, поскольку ее возражения точно так же применимы к расходам на государственные программы, против которых она выступала, будучи консерватором.

Если таким образом рассуждает высокообразованный человек, идеологически настроенный против излишних государственных расходов, неудивительно что он не одинок. Люди часто в буквальном смысле считают, что труд лучше использовать, чем экономить. Экономия труда, т. е. производство большего количества товаров за счет меньшего количества человеко‐часов, рассматривается многими не как показатель прогресса, а как угроза. Я называю это предубеждением в пользу наличия работы, т. е. тенденцией недооценивать экономические выгоды экономии труда[154]. Там, где неэкономисты видят уничтожение рабочих мест, экономисты видят сущность экономического роста – производство большего количества благ с меньшими издержками. Алан Блайндер объясняет: «Если спросить прямо: „Что лучше, высокая производительность или низкая?“ – мало кто ответит, что низкая. Однако политические реформы часто пропагандируются как способы „создать рабочие места“… Рабочие места можно создать двумя способами. Способ, который благотворен для общества, состоит в увеличении ВНП – так, чтобы в стране делалось больше полезной работы. Но можно создать рабочие места так, что каждый работник будет менее производителен. В этом случае потребуется больше труда для производства того же количества товара. Последняя форма создания рабочих мест действительно увеличивает занятость, но это путь к нищете, а не к богатству»[155].

Индивиду для процветания необходимо иметь работу. Но общество может процветать, только если индивиды выполняют работу, т. е. создают товары и услуги, которые кому‐то необходимы.

Экономисты веками боролись с предубеждением в пользу наличия работы. Бастиа высмеивает отождествление процветания с количеством рабочих мест как «сизифизм», делая аллюзию на мифологического, полностью занятого грека, который был навечно обречен вкатывать камень на гору. В глазах простых людей «по второму учению, усилие само по себе и составляет, и измеряет богатство. Совершенствование должно состоять в возрастании усилия в отношении к результату. Примером такого совершенства может служить вечное и вместе с тем бесплодное усилие Сизифа»[156].

В то же время для экономиста «богатство… увеличивается по мере того, как возрастают результаты одинакового усилия. Полное совершенство, прообразом которого является Бог, состоит в получении бесконечных результатов без всякого усилия»[157].

В журнале «Quarterly Journal of Economics» за 1893 г. Саймон Ньюкомб объясняет: «Различия между экономистами и публикой ни в коем случае не сводятся к отношению к международной торговле. Между ними можно увидеть разногласия практически по каждому вопросу, имеющему отношение к найму рабочей силы… Идея, что ценность и важность отрасли измеряются тем, какое количество рабочей силы в ней задействовано, настолько укоренена в человеческой природе, что экономисты не могут даже сказать, что сделали первый шаг на пути к ее искоренению»[158].

Его последнее утверждение заслуживает особого внимания. Экономисты XIX века считали, что обнаружили устойчивые экономические заблуждения, а не интеллектуальные аномалии, и были правы. Почти через сто лет после Ньюкомба Алан Блайндер сожалеет о том же. Но сожаление Блайндера по поводу предубеждения в пользу наличия работы не появилось на страницах ведущего экономического журнала вроде QJE. Ему пришлось покинуть башню из слоновой кости и обратиться к своей аудитории посредством неакадемической книги. Рецензенты наверняка не согласились бы с Блайндером не потому, что современные экономисты разделяют предубеждение в пользу наличия работы, а потому что не принято утверждать, что кто‐то подвержен такому заблуждению.