И все эти раны, нанесённые тёмными предметами, существами или заклятьями, имели нехорошее свойство давать знать о себе в самое неподходящее время и в самых неожиданных местах. Было бы странно, если бы глава отдела магического правопорядка Конгресса вдруг скрючился в три погибели от резкой, рвущей боли, будто от только что нанесённой раны, в отметине на правом боку. Или хватался за голову во время приёма иностранных делегаций за старый шрам, напомнивший о себе яркой, обжигающей болью. Поэтому Грейвз научился игнорировать её. Лицо его в эти моменты становилось неподвижной маской, а разум спокойно наблюдал за тем, как алые, кровавые цветы боли расцветали по ходу нервов, роняя сочные лепестки, которые растекались от эпицентра к периферии, вспыхивая самым ярким огнём в мозгу. Он даже научился наслаждаться этой болью. Черпал из неё силы и иногда был рад, как старому другу.

Но ночью, когда он был наиболее расслаблен и уязвим, и терял свою самую ценную способность – бдительность, - боль настигала мгновенным ураганом, снося хлипкие защитные барьеры безразличия. В такие моменты на нём не было ни единого живого места, каждый рубец словно вновь становился открытой раной, снова и снова напоминая Грейвзу о том, каким именно образом оказался на теле.

Кроме тех, что образовались в исчезнувшие из памяти три года.

Самой болезненной отметиной был неправильной формы, блестящий нежной кожей, шрам на левой ступне. Грейвз получил его на пятый год службы, когда при облаве на мастерскую нелицензированного зельевара, промышлявшего продажей запрещённых отваров класса А* тёмным магам, нечаянно опрокинутый флакон с ядом пролил своё содержимое на его ногу. Отрава проела ботинок, кожу, повредила сухожилия и почти добралась до костей. Этот раз был единственным, когда задевший локтем тот несчастный флакон Оуэн Канг слышал из уст напарника столько проклятий в свой адрес. Колдомедикам тогда удалось спасти ногу, а Грейвз нашёл себе отличную пару ботинок из драконьей кожи и с тех пор не расставался с ней.

Все успели позабыть о том ранении, а новички о нём и не подозревали, потому что никто ни разу не видел, чтобы аврор Грейвз хромал. Но каждый шаг давался с той самой болью, что наверняка испытывали несчастные жители Салема, которых обвинили в ведьмовстве. Эта боль была с ним всегда.

Но к физическим мукам он привык. Он смирился с ними как с ещё одним проявлением жизни. Изредка, когда они становились совсем невыносимы, он пил зелье сна-без-снов и забывался, не чувствуя ничего, пока оно не прекращало своё действие.

К мукам совести он не был готов.

Грейвз всегда поступал так, как ему подсказывала взращённая в нём родителями совесть. Это было очень трудно, особенно учитывая ту высоту карьерной лестницы, на которую ему удалось взобраться, но он смог. И никогда, кроме как в детстве, после того как наворовал яблок у продавца фруктов, чтобы задобрить скрытней, он не мучился угрызениями совести.

До того, как заставил Тину показать её воспоминания.

Они не дали ему ответа ни на один вопрос, связанный с Грин-де-Вальдом, но зато рассеяли туман тайны, которой было окутано почти каждое действие Тины по отношению к нему.

Он был счастлив. Они были счастливы. Этот обыденный факт так изумлял его и в то же время заставлял чувствовать себя очень несчастным. Словно ребёнком, которому пообещали давно желаемый подарок на Рождество, и обманули ожидания. «Были ли вы настоящий хоть в одном из них?» - спросила его Тина про свои воспоминания. Он задавал себе этот вопрос изо дня в день, и не мог найти ответа.

Показав ему всё, что так долго скрывала – из гордости или нежелания ставить шефа в неловкое положение, - Тина будто расцвела. На неё больше не давил груз тайны и девушка будто вдохнула полной грудью новую жизнь, окончательно перелистнув последние страницы старой. Оставив его позади. Скинув весь этот груз на его плечи.

И груз был почти неподъёмен. Грейвз в первые дни сердито ловил себя на трусливом желании находиться как можно дальше от неё. Не видеть её сияющих новым, счастливым блеском глаз, искренней улыбки и не слышать радостного смеха. Он буквально заставлял себя общаться с ней в прежнем деловом тоне лишь при необходимости. Заставлял себя смотреть на Тину спокойным, прямым взглядом и стараться не замечать этого понимающего, жалеющего его ответного взора.

Она жалела его. Сама мысль о жалости к себе от кого-либо была противна Грейвзу, но от неё – просто невыносима. Только не она, в чьих глазах он всегда желал быть самым сильным, бесстрашным и попросту – идеальным.

Если раньше он и желал побороть свои сомнения и рискнуть пуститься в такую желанную авантюру – раскрыть перед ней свои чувства, то теперь при одном воспоминании об этой мечте хотелось смеяться и плакать одновременно. Он (или не он?) уже испортил всё, что было возможно между ними. Сжёг мосты и потопил корабли. Назад пути не было.

Несправедливо, что у него не осталось ни одного собственного воспоминания об их отношениях. А может и лучше, что не осталось – наверное, так было легче смириться с тем, что между ними ничего не может быть.

Постепенно он заставил себя прекратить поддаваться фрустрации и смог взять себя в руки. Теперь самым главным вопросом, который интересовал его, было местоположение Рыжей ведьмы.

Она как сквозь землю провалилась. С той злосчастной заметки об украденном парике в начале декабря прошлого года, о ней не было ни слова. Никто не видел её, она больше не совершала никаких правонарушений и вообще, будто исчезла с карты Нью-Йорка. Авроры, патрульные и наблюдатели несовершеннолетних магов были предупреждены известить Грейвза при малейшем намёке о её нахождении, но пока по всем каналам стояла тишина.

***

В тот вечер Грейвз уснул прямо в кресле за рабочим столом отца. Перед ним были разложены материалы из досье о Рыжей ведьме – от нахождения на пороге приюта до последнего пребывания в камере. Стоял недопитый гоблинский бренди и пара догорающих свечей, в свете которых мягко поблескивал золотыми перьями сниджет. А Грейвз спал, запрокинув голову на подголовник кресла, изредка похрапывая. Способность мгновенно засыпать в любой позе и так же мгновенно просыпаться он обрёл в первые пару десятков ночных дежурств в Аврорате.

Занималась заря. Солнечные лучи ещё не могли пробиться сквозь густые кроны деревьев, окружавших особняк Грейвзов, но птицы уже начали свой весёлый утренний щебет, а густая, словно дёготь, ночная тьма отступала, разбавляемая сиреневым рассветным туманом, осыпавшим лужайку перед домом искристой росой.

Едва различимый шелест магии – и перед Грейвзом над столом, слегка задевая лапками страницы документов, материализовался патронус аврора Голдштейн. Услышав усталый, но чёткий голос Тины, Грейвз дёрнулся на месте, едва не захлебнувшись скопившейся за ночь во рту слюной.

- Парк Инвуд Хилл, код оранжевый. – Лисичка взмахнула хвостом и побежала прочь, растворяясь в золотистом свете первых лучей, озаривших кабинет.

Грейвз устало потёр ладонями лицо и растрепал волосы, стараясь проснуться. Начался новый рабочий день.

***

В этот ранний час окраина лесного массива была пустынна. Небольшие группы зданий виднелись вдали, окутанные сонным маревом. Грейвз поёжился от свежести утреннего леса и направился прямиком к волшебникам, столпившимся у корней старого каштана. «Утро добрым не бывает», - вздохнул главный аврор, разглядывая место преступления.

Тело погибшего было неестественно изогнуто – скорее всего, сломан позвоночник. Штанина на правой ноге разодрана вдоль, а от бедра – самой мясистой части тела, - оторван большой кусок мышцы. Светлая рубашка порвана, органы живота смешаны в кровавую, тошнотворную кашу. На лице застыла странная жуткая гримаса. Глаза мертвеца никто закрывать не стал – не трогали тело до прибытия криминалистов, - и они смотрели вглубь леса. На самом деле – в никуда.

Чёрная земля впитала почти всю кровь, только стебли окружавших тело трав окрасились в тёмно-бордовый цвет, поблескивая в прохладных лучах солнца. Грейвз выдохнул, выпуская в воздух облачко пара.