На стенах грибы и ягоды сушатся, потолок закопчен, от огня в очаге тепло и по всему дому красноватые блики скачут. Пахнет крепко, а чем - сразу и не распознать. Тут и мята сушеная, и горчица толченая, и мясо вяленое, и капуста квашеная, и дух бражный, и смрад кишечный, и еще невесть что. Посреди на черном полу медвежья шкура, на ней красавица, каких Ермолай отродясь не видывал. Глаза большие, груди полные, волосы рыжие, кожа белая. Сидит, ноги бесстыдно раздвинула, рукой манит, не смущается.

   В другое время Ермолай непременно ощутил бы беспокойство в чреслах, да тоска по Злобушке все мужское в нем высушила. Глаза отвел, в пояс хозяйке поклонился, пучок трав, что старая знахарка дала, с краешка медвежьей шкуры пристроил и уходить повернулся.

   - Стой, - слышит вдруг. Голос изменился, не похож больше не девичий. Смотрит, а на шкуре старая ведьма сидит - голова в вороньих перьях, щеки в заячьей крови, наготу не прикрывает.

   - Испытывала я тебя, - говорит ведьма, а сама в шкуру кутается. - Сестра наперед ворона прислала, он все рассказал.

   Место Ермолаю старая Силви отвела за срубом в покосившемся дровнике, насквозь пропахшем гнильем. Дала ветхое лоскутное одеяло и заговоренный кувшин. Если в тот кувшин воды прямо из болота набрать, в тот же миг в колодезную превращается.

   - Будешь делать, что велю, - сказала ведьма Силви. - А там видно станет, чем я тебе помогу.

   Ермолай и не спорил. Двадцать дней на болоте просидел, до белых мух. Добывал все, что старуха для гадания требовала. Особых жуков, редкий ивовый корень, дубовую кору, о которую волчица в новолуние терлась, шерсть той самой волчицы и много чего еще. А когда дел не было, чинил понемногу ведьмин сруб: где-то бревнышко подоткнет, где-то клинышек вгонит, где-то доску заменит.

   За то время успел историю сестер узнать. Уж пятьдесят лет Силви и Пэйви друг с другом не разговаривали. Разругались по молодости из-за того, что знахарка Фрейе поклонялась и чтила ее превыше других богов, а ведьма утверждала, что все боги есть лики солнечного колеса, которое само - лик еще более высокого божества.

   Поначалу вполголоса спорили, потом в голос кричали, под конец за волосы друг друга оттаскали. На том и разошлись.

   Хотел было Ермолай по доброте душевной сестер примирить, да ведьма Силви настрого запретила, сказав что-то о судьбе и воле, чего Ермолай уразуметь не смог. А понял он, суждено сестрам родственные узы в жертву принести, ибо истинность веры доказать можно, только если отстаивать свое до самой смерти.

   Пока Ермолай нужное ведьме добывал, узнал про судьбу булгарина Рокоша. О том ему навий рассказал. Дело так было.

   Припозднился Ермолай, вернулся в ведьмин дровник за полночь. Прилег и хотел уж засыпать до утра, как почуял, будто земля трясется. Поначалу решил, ведьма колдует. Глаза раскрыл и тут увидел такое, о чем раньше лишь от стариков слышал.

   Стена дровника словно ожила. Бревна расходились одно за другим, глубокие трещины раскрошили крохотную печурку, что Ермолай из глиняных кирпичей сложил. Кирпичи те посыпались на пол, ночной ветер обдал холодом, лучина возле двери погасла, а весь дровник стоял теперь как раскрытый короб, в который хитро заглядывал полный глаз луны. Потом глаз моргнул и кузнец понял, то не ночная царица пожаловала в гости, а что-то попроще и пострашнее.

   Навий болтался в воздухе, глядя сквозь Ермолая белесыми глазами.

   - Чего тебе? - заслонился ладонью Ермолай. Потом вспомнил, как нужно говорить, и исправился: - К худу или к добру?

   От навия повеяло черной тоской, будто сердце льдом обожгло. Ни слова не проронил мертвец, да Ермолай понял - то злой булгарин Рокош после смерти к нему явился, прощения вымаливать.

   Смотрели друг другу в глаза до самой зари, пока предрассветный туман не развеялся с громким шорохом, и первый луч солнца унес Рокоша навсегда.

   От чего тот умер, от чьей руки пал, и почему после смерти боги заставили черную душу искать прощения, Ермолай не ведал. И облегчения не испытывал. Только пустоты в сердце прибавилось.

   Ведьме о ночном госте Ермолай не рассказал. Но она, конечно, и так все знала.

   Вечером двадцатого дня старая Силви решила, все нужное собрано. Через двенадцать в землю воткнутых ножей перекувыркнулась и оборотилась лисицей. В большом котле закипело зелье. Ермолай к ведьмовству привык и на превращения даже глаз не поднимал. Запек на углях пескаря, полакомился неспешно костистым мясом и принялся ждать.

   Ровно в полночь зелье было готово. Остудив отвар в глиняной плошке на болотной воде, ведьма выпила два глотка в лисьем обличье и еще два в человеческом. И тут же тело ее скрутило страшными судорогами. Крик сквозь зубы продирается, да только хрип выходит. И красная пена из уголков рта сочится. Ермолай о том заранее предупрежден был, потому крепко до утра старуху держал за плечи, чтобы головой о землю не убилась.

   На рассвете солнышко розовым языком лизнуло ведьмину щеку. Пришла в себя старуха, рассказала Ермолаю, как ему быть.

   - В сухие пески ведет дорога, к самому краю радуги. Сердце любушки своей, Злобушки, ты за пазухой верно таскаешь. Живет у дальнего конца радужного моста древний чародей. Такой древний, что древнее мира. Но не старше звезд, конечно. Он все на свете знает и над всем почти властен. У него спроси, как Злобушку к жизни возвернуть, - горячо прошептала ведьма и добавила. - Ты не воин, ты плотник, а чем дальше на юг, тем меньше пашен, и больше брани. Плотники там в почете, щиты и гробы всем нужны. Не пропадешь.

   Старуха собралась с силами, кривая осина помогла на ноги подняться, на свист белка явилась. Из потайного дупла принесла особую котомку, где ведьма хранила всякое. Рука по локоть в суме увязла, долго Силви искала, но вот протягивает Ермолаю грязный платок с тремя узелками и говорит:

   - Подарок. Придет время, поймешь, как использовать. А то и подскажет кто. Да раньше поры не вздумай узелки развязать!