Третья и заключительная составляющая хайековской критики сосредоточивается на предпочтениях участников рынка. Для Хайека представление о знании как о чем-то «данном» неадекватно не только из-за наличия ошибок в интерпретации спроса на различные блага и в оценке методов производства, но и потому, что содержание предпочтений людей также подвержено динамическим изменениям. Рыночные агенты обращают внимание на заранее не предвиденные вкусовые предпочтения и организационные практики и усваивают их в ходе самого процесса рыночной конкуренции. Рыночный процесс способствует научению в условиях «радикального незнания», когда акторы как со стороны спроса, так и со стороны предложения узнают такую информацию, о существовании которой они прежде даже не подозревали. Этот тезис содержится в утверждении, что участие в рынках подобно «разведке, путешествию в неведомое» (Hayek, 1948e: 101; Хайек, 2011: 121). В этом смысле Хайек предвосхитил идею Шумпетера о капитализме как о «созидательном разрушении», когда конкуренция в форме новых технологий и методов производства «наносит удар по основаниям и самому существованию» имеющихся на рынке фирм. Статические понятия равновесия не годятся для понимания этого процесса обновления и эволюционного изменения (Lavoie, 1985).

Эта критика допущения о знании как «данности» одновременно ставит под вопрос восходящее в Пигу представление о том, что действия государства могут легко «скорректировать» несовершенства рынка, проистекающие из проблемы экстерналий и коллективных благ. Попросту говоря, издержки и выгоды, связанные с экстерналиями, имеют субъективный характер и лучше всего выявляются через действия людей в ситуации, когда они сталкиваются с рядом конкурирующих альтернатив и когда существуют сигналы в виде прибылей и убытков, транслирующие содержание соответствующих вариантов выбора. Подобно тому, как правительственные плановики в общем случае не в состоянии получить доступ к информации, достаточной, чтобы установить цены на уровне общественного оптимума, они могут оказаться неспособны установить экологические налоги, субсидии и регулятивные нормы на надлежащем уровне. Это не означает, что невозможны подлинные «провалы рынка», ограничивающие возможность даже «несовершенных» решений. Могут быть некоторые блага, предоставление которых просто-напросто невозможно осуществлять в рамках процесса конкурентного открытия. Однако идеи Хайека приводят к выводу, что по крайней мере бремя доказательства должно сместиться в сторону тех, кто поддерживает бо́льшую степень государственного вмешательства.

В то время как работы Хайека поставили под сомнение теорию провалов рынка, возникновение и развитие школы общественного выбора привлекло внимание к целому ряду других вопросов. Аргументация Хайека против социализма не предполагала никаких допущений насчет мотивации лиц, принимающих государственные решения, – например, ею не ставилась под сомнение идея, что политики и государственные служащие «движимы заботой об интересах общества», и она сосредоточивалась на «проблеме знания» при планировании в условиях сложной реальности. Напротив, анализ общественного выбора отказался от жесткого допущения о мотивированности общественными интересами. Бьюкенен и Таллок (Buchanan and Tullock, 1962; Бьюкенен и Таллок, 1997) возражали против «раздвоенного» представления о человеческой деятельности, неявно присутствующего в моделях провалов рынка, которое описывает людей как действующих исходя из эгоистических интересов в контексте коммерческого обмена, но в то же время приписывает им мотивы, «учитывающие интересы других», как только речь заходит о людях на политической арене. Тем временем Демсец (Demsetz, 1969) доказывал, что теории провалов рынка впадают в «ошибку нирваны» [nirvana fallacy]. Они сравнивают «неэффективность», возникающую в результате экстерналий и информационных проблем на рынке, с точно не определенной альтернативой, в рамках которой, как предполагается изначально, таких проблем не существует. Согласно Демсецу, подход на основе сравнения институтов требует анализа сильных и слабых сторон «реальных», хотя и «несовершенных» институциональных альтернатив. Например, работа Коуза показывает, что рынки «терпят провал», когда транзакционные издержки интернализации экстерналий посредством спецификации прав собственности оказываются слишком велики (Coase, 1960; Коуз, 2007: 92–149). Однако работа Коуза демонстрирует и то, что такие издержки существуют в условиях любых институтов (Dahlman, 1979; Medema, 1994). Таким образом, вопрос сводится к сравнению относительных размеров транзакционных издержек в рамках «несовершенных» рынков с теми транзакционными издержками, которые возникают при «несовершенном» государственном вмешательстве. Именно в этом контексте вирджинская школа общественного выбора доказывает, что проблемы экстерналий и высоких транзакционных издержек, порождающие провалы рынка, могут быть еще более ярко выраженными в условиях демократического политического процесса.

Теория общественного выбора признает, что передача ответственности за коллективные блага из частного в общественный сектор не устраняет поведения по принципу «безбилетника» и, более того, может создавать еще более серьезные проблемы, чем те, которые препятствуют функционированию частных рынков (Buchanan and Tullock, 1962; Mitchell and Simmons, 1994; Бьюкенен и Таллок, 1997). В частности, поскольку результаты демократического процесса часто обладают свойством неисключаемости, люди могут в качестве «безбилетников» использовать политические усилия других. Получение выгоды от политического процесса требует коллективных действий, но чем больше число людей, которые могут выиграть от такого действия или нести связанные с ним издержки, тем больше стимулов для поведения по принципу «безбилетника». Политические меры, которые приносят выигрыш относительно небольшому числу акторов, могут оказываться привлекательными для хорошо организованных лобби, у которых сравнительно невысоки издержки выявления и наказания «безбилетников». Напротив, меры, выгоды от которых рассредоточены среди больших групп, из-за высоких издержек ограничения поведения по принципу «безбилетника» в ситуациях с большим числом участников не могут породить организованной поддержки, пропорциональной количеству заинтересованных людей (Olson, 1965; 1982; Tullock, 1994; Олсон, 1995; 2013). Соответственно политический процесс может быть захвачен организациями, представляющими особые интересы, и в частности отдельными группами производителей, которые могут сосредоточить в руках своих членов монопольные привилегии и льготы, одновременно перекладывая издержки вовне, на сегменты населения, не имеющие подобных организаций.

С позиций общественного выбора политический процесс приводит к экстернализации издержек, поскольку люди голосуют за то, что будет оплачено другими (Mitchell and Simmons, 1994; Olson, 2000; Олсон, 2013). Доступ к выгодам, предоставляемым государством, является ресурсом «с открытым доступом». В интересах каждого отдельного индивида поддерживать организации, лоббирующие политические меры, которые избирательно приносят выгоды именно ему и при этом финансируются за счет ресурсов, извлекаемых у электората в целом. Хотя с коллективной точки зрения может быть выгодным воспрепятствовать такому рентоориентированному поведению, вряд ли кто-либо из индивидов или групп прекратит его, поскольку добровольное самоограничение предоставит возможности для эксплуатации такого индивида или группы менее щепетильными акторами. Когда большинство акторов осознают эту логику, общественное взаимодействие может трансформироваться из игры с положительной суммой в игру с нулевой и даже отрицательной суммой, в рамках которой люди будут стремиться к получению эксплуататорского перераспределения благ за счет друг друга (Buchanan and Tullock, 1982; Tullock, 1994).

Связанные с коллективным характером благ проблемы, возникающие в рамках политического процесса «на стороне спроса», дополняются порочными стимулами, воздействующими на политиков и государственных служащих, которые обеспечивают «предложение» политических мер. Поскольку политические акторы не являются «претендентами на остаточный доход», могущими получить личную прибыль от осуществления рационального управления, у них имеется сравнительно мало стимулов к тому, чтобы принимать долгосрочные решения, выгоды от которых реализуются тогда, когда у власти будет находиться кто-то другой. Политики не могут принять решение держать, а потом продать акционерные доли в управлении государственными службами, и вследствие этого у них могут быть стимулы вести себя оппортунистически в собственных интересах либо в интересах групп, пользующихся их покровительством, а не в интересах политического сообщества в целом. Стимулы к производственной эффективности еще больше подрываются монополистическим характером политического процесса. В период между выборами избиратели оказываются в рамках сценария, не оставляющего им никакого выбора, поскольку имеющиеся у них возможности избежать последствий предоставления низкокачественных услуг чрезвычайно ограничены (Wholgemuth, 1999). Возможность получать доходы посредством принудительного налогообложения создает «мягкие бюджетные ограничения», которые уменьшают стимулы к тому, чтобы реагировать на запросы людей. Мягкость этого ограничения может проявляться и в долгосрочной перспективе, поскольку у граждан обычно имеется весьма ограниченный набор политических конкурентов, из которых можно выбирать. По сравнению с влиянием фирм на частных рынках возможности политиков по навязыванию ограничительных картелей оказываются гораздо большими, поскольку монополия на применение силы, которой обладает государство, дает возможность тем, кто находится у власти, задавать условия политической конкуренции.