Матушка, не принимавшая участия во вколачивании, набрала в грудь воздуха и произнесла:
— Дед Мэтью был простым пиратом, его безумные затеи почти разорили и уничтожили род Квинтонов.
Корнелия храбро перебила её:
— Миледи. Баркок подаёт знаки. Думаю, это ревеневый фул.
Вдовствующая графиня опомнилась. Не следовало обсуждать при слугах людей выше них по положению, даже если речь идёт о давно почившем хозяине, которому Баркок служил сорок лет и которого от всей души презирал и считал беспутным и нечестивым бездельником. Пока подавали отвратительно жидкий ревеневый фул, я попытался увести Корнелиса на более мирную территорию.
— Король старается оставить в прошлом ссоры минувших злосчастных времён. Наши прежние разногласия следует забыть и больше не помышлять о них. Примирение — вот наше кредо: кавалеры и круглоголовые, все служат вместе, все верны королю и Англии.
Матушка неодобрительно фыркнула, но поскольку короли были непогрешимы в её глазах, предметом немилости мог оказаться ревеневый фул, а не Карл II.
— Конечно, некоторые из служивших Кромвелю и прочим были осуждены…
— Цареубийцы, да гниют в аду подписавшие смертный приговор святому королю–мученику! — воскликнула матушка, опасно близкая к тому, чтобы заговорить на обе ненавистные темы за время одного десерта.
— И осуждены, несомненно, заслуженно, — гладко подытожил я, кланяясь матери. — Но король обязан своим троном таким, как Монтегю и генерал Монк, ныне герцог Альбемарль. Ты же помнишь, как это было, брат.
Мне живо вспомнилась мансарда дома Ван–дер–Эйде в Веере в апрельский день без малого два года назад. Корнелия спит в кровати рядом со мной, обнажённая, как модели Рубенса, её длинные каштановые волосы чувственно рассыпались по подушке. Нет нужды вставать. Никогда не было — для нищего младшего брата изгнанного предателя. И вот большой колокол в соборе Веере начал звонить, медленно, потом всё быстрее. Пушки выстрелили с нескольких кораблей ниже по Веерсе–Мер, а после — с некоторых в гавани. Когда отдалённые радостные возгласы стали приближаться вдоль пристани под нашим окном, я встал и натянул штаны. Толпа людей бежала, кричала и танцевала: англичане, шотландцы, ирландцы и голландцы — все буйно радовались вместе. Корнелия проснулась, завернулась в покрывало и встала со мной у окна. Я узнал нескольких таких же, как мы, изгнанников. Сэр Питер Харкорт, имевший до войны две тысячи дохода в год, поливал слабым пивом грязное лицо и лохмотья последней рубашки. Седой Сталлард, бывший когда–то настоятелем собора и приходившийся братом виконту, тянул протестующую девицу из трактира и восторженно задирал ей юбки. Я взывал о новостях, но не мог быть услышан. Толпа текла мимо, кто–то в сторону церкви, другие к башне Кампвеере на берегу. Тут я увидел Корнелиса. Его корабль стоял у пристани, почти под самым нашим окном, крайний из трёх кораблей Ван–дер–Эйде, готовящихся к путешествию в Левант. Корнелис стоял на баке, занимался какой–то проблемой со снастями.
— Английский парламент проголосовал за возвращение короля, Матиас, — прокричал Корнелис, сложив руки рупором. — Генерал Монк заручился поддержкой старой армии Кромвеля, а генерал Монтегю ведёт свой флот в Схевенинген, чтобы перевезти короля Карла. У тебя снова есть страна и дом.
Так завершилось одиннадцатилетнее междуцарствие в Англии, и мы, изгнанники, заполонившие каждый город в Нидерландах и испанской Фландрии, наслаждались собственной, очень личной реставрацией.
Два года спустя за столом в Рейвенсден–Эбби тот самый Корнелис Ван–дер–Эйде медленно кивнул.
— Даже если бы у короля нашлось достаточно офицеров–роялистов для всех кораблей, большинство из них были бы вроде меня: молодые джентльмены–капитаны, едва отличающие один конец корабля от другого, — продолжил я. — Если ему нужны опытные моряки, их следует искать среди людей Кромвеля, ныне людей Монка и Монтегю. Ты лучше меня знаешь, как хороши некоторые из них.
Корнелис с мрачным видом кивнул, но ничего не ответил. Первая из великих войн между Нидерландами и Англией началась десять лет назад и была вызвана упорным отказом голландцев признать, что английские товары (коих имелось в избытке) следует перевозить на английских кораблях (немногочисленных и дорогих), а не на голландских судах (имевшихся в избытке и до абсурда дёшевых). Эта война оказалась истинным концом света в Северном море, и после нескольких ранних побед Нидерландов военно–морские силы английской республики разнесли их хвалёный флот в пух и прах. Корнелис Ван–дер–Эйде служил тогда лейтенантом на сорокапушечнике из Зеландии, однако в середине ожесточенного сражения при Габбарде пушечное ядро отхватило голову его капитану, обеспечив шурину моментальное и неожиданное продвижение по службе. И хотя Корнелис провёл корабль через битву с мастерством и отвагой, пятьдесят человек из его команды погибло в схватке с флотом под руководством того самого генерала Монка, прогуливающегося ныне по коридорам Уайтхолла в качестве герцога Альбемарля: человека, которому король был обязан своим возвращением на трон, и который во всеуслышание заявлял, что ничего так не желает, как новой войны с Нидерландами, чтобы покончить уж с начатым делом.
Минуту или две мы с шурином хранили молчание, возможно, оба думали о людях, служивших под нашим началом и ставших теперь лишь воспоминанием даже для поглотивших их рыб. Тогда матушка, оторвавшись от разговора с Баркоком, повернулась к нам, прокашлялась и хлопнула в ладони.
— Итак, Корнелис, — сказала она. — Вы говорили, ваш отец станет бургомистром?
Мы ели подозрительно зелёный сыр, а Корнелис снова потчевал нас рассказами о политической жизни Веере, когда дочь Баркока проскользнула в зал и прошептала что–то отцу на ухо. Она была младшей из четырнадцати детей Баркока, и если бы родители могли предугадать её характер, то поостереглись бы называть девочку Частити[2]. Моя ровесница, она была влюблена в меня с детства. Уходя, девушка поймала мой взгляд, подмигнула и игриво улыбнулась. Отец, оставаясь в счастливом неведении о её нескрываемой похоти и о широко известном факте, что она любит поразвлечься со всё возрастающим числом смуглых парней из окрестных деревень, с гордостью потрепал дочь по голове. Потом повернулся и отправился в медленное и нетвёрдое путешествие к столу.
Подойдя к моей матери, Баркок громко откашлялся.
— Здесь человек — Финеас Маск, миледи. У него сообщение от графа для капитана Квинтона. Я велел ему оставаться в передней, но он пробрался в библиотеку. — Старик снова сухо кашлянул и пробормотал вполголоса: — Не удивлюсь, не досчитавшись нескольких книг после его ухода.
Баркок презирал Маска, дворецкого в доме моего брата в Лондоне. Если Баркок до мозга костей был суровым святошей, то Маск слыл хитроумным гулякой и мошенником с подозрительно тёмным прошлым. Корнелия была убеждена, хотя очевидных доказательств и не имела, что он когда–то разбойничал на кентерберийской дороге.
Я принёс торопливые извинения жене, матери и — с радостным облегчением — шурину и почти вылетел из кресла, такой восторг вызвало у меня это неожиданное избавление. Библиотека Э-Эбби располагалась в нескольких шагах вниз по коридору, в когда–то восточной части монастыря. Сама библиотека раньше была зданием капитула, а обеденный зал — сумрачным нефом старой церкви аббатства, где монахи столетиями молились об освобождении душ из чистилища, которое я представлял лишь немногим менее мучительным, чем обед в компании капитана Корнелиса Ван–дер–Эйде и графини Рейвенсден. Мой предок Гарри Квинтон, четвёртый граф, получил земли и строения аббатства от короля Генриха VIII в период уничтожения по монаршей воле монастырей, и как же счастлив он был сбежать сюда из руин древнего семейного замка с другой стороны долины! Но Квинтонам многократно не везло с деньгами, и им никогда не хватало средств заменить аббатство огромным домом по последней моде — так повествует семейное предание. И вот, старая церковь с монастырскими пристройками сохранилась, превратившись по прошествии лет в странный беспорядочный лабиринт неудобных комнат и коридоров, необъяснимо упирающихся в плохо сложенные кирпичные стены. У моей матери, однако, имелась иная теория, объясняющая причудливость нашего жилья. У Квинтонов было полно денег, говорила она, пока мой дед все не растранжирил. По её словам, дом сохранял видимость аббатства по грозной воле Кэтрин, жены четвёртого графа и матери следующих трёх, дожившей почти до девяноста лет. В юности та была монахиней, и тяжесть вины за отречение от обетов ради постели Гарри Квинтона породила в ней решимость умереть в собственном громадном монастыре. По крайней мере, так утверждала моя мать.
