На трапе, ведущем на главную палубу, возникла сумятица, и передо мной предстал казначей Певерелл, краснолицый и запыхавшийся.

— Капитан, я и не подозревал о проводимой вами инспекции…

— О, это не официальная инспекция, мистер Певерелл. Отнюдь. Просто прогуливаюсь по своему кораблю, не более того. Но раз уж вы заговорили об этом, казначей, думаю, нам давно пора провести настоящую инспекцию. Скажем, завтра в четыре склянки утренней вахты. В десять часов, если вы неуверенно владеете морской традицией. Сразу после утренней молитвы, если распорядок католической церкви для вас удобнее.

Последняя фраза попала в точку: подобно всем католикам, продолжающим посещать мессу в те дни, Певерелл не спешил поведать об этом миру.

— Принесите все свои бумаги, — продолжил я непринуждённым тоном, чрезвычайно довольный собой, — и тогда мы спустимся в трюм, мистер Певерелл. Естественно, цифры, которые вы так часто показывали мне в моей каюте, безупречно отражают то, что мы обнаружим в хранилищах, но, когда я в следующий раз стану докладывать об этом мистеру Пипсу и его высочеству лорду–адмиралу, и моя, и ваша совесть будут куда спокойнее после тщательного сравнения одного с другим. Вы так не думаете, казначей?

До самой смерти мне будет вспоминаться и согревать душу выражение, отразившееся на самодовольном и снисходительном лице Певерелла. Предыдущий триумф над ненавистным казначеем принадлежал Фрэнсису Гейлу. Этот был моим, и я наслаждался им.

— Спасибо, мистер Фаррел, — сказал я по возвращении в каюту. — Как вы и предсказывали, урок оказался весьма поучительным. Может быть, даже больше для казначея, чем для меня.

— У меня были подозрения, сэр, — весело улыбнулся Кит, — но моряки всегда подозревают казначеев. Негодяи все до одного, воруют без разбора, у короля и у простого матроса. Однако этот — худший из всех, что мне попадались. Я начал интересоваться делами Певерелла. Не то чтобы я достаточно разбираюсь в цифрах и в манифестах. Но кое–кто разбирается.

Дверь распахнулась, будто от удара. Сверкая глазами на Фаррела, появился Маск и недовольно сообщил:

— У вас обедает мэр Обана, припоминаете? Надо бы стол накрыть.

Маск принялся за дело с привычно подчёркнутой неохотой. Наблюдая за ним, я вдруг осознал, что ненависть к Киту Фаррелу, проявляемая им с первого дня на «Юпитере», уступила место чему–то другому — чему именно, я никак не мог ухватить. Когда же понимание всё–таки пришло, оно оказалось так же приятно, как и неожиданно.

— Что же, Маск, — сказал я, — вижу, ты помогал мистеру Фаррелу? Расследовал мошенничества казначея против короля?

— Кто–то же должен был, — буркнул Маск, — а большинство матросов не умеют считать.

Я вспомнил слова брата, приславшего ко мне Маска, будто бы старый разбойник «достаточно хорош». На деле, он оказался куда лучше. Безупречное ведение счетов и управление имуществом в лондонском доме стало причиной, по которой он все эти годы служил моей матери, а затем и брату. Такое, на первый взгляд, неподходящее занятие для человека явно грубого и бессовестного. Но возможно, не такое уж и неподходящее. Кто лучше уследит за счетами, чем человек, знающий все возможные способы их подделать?

Мы с Фаррелом сидели на кормовой галерее, обсуждая способы, которыми капитан может проверить работу своих уоррент–офицеров, не нанеся им при этом обиды. Я слышал, как пробили семь склянок — всего полчаса до смены вахты. Пока мы говорили, Маск ворчливо хлопотал: готовил пышный приём для мэра Обана, время от времени жалуясь на страшные тяготы, что сам он и возложил на свои плечи. Настало время отлива, и корабль развернулся на единственном якоре, встав носом к берегу. Теперь я знал такие вещи — скорее, чувствовал их. Сквозь окна каюты мы смотрели на безрадостный берег, а за фьордом позади нас было различимо открытое море.

Я заметил маленькую лодку, отходящую от берегов Ардверрана, но не придал ей значения: каждый день нас посещали не меньше десятка подобных, обычно неся на себе любопытных шотландцев или коварных негодяев, явившихся втридорога продать свой товар, что–нибудь вроде виски, доверчивым королевским матросам. Но бесцельно разглядывая лодку, я вдруг с удивлением увидел неподражаемо широкую бороду её пассажира.

Несколько минут спустя Макдональд из Килрина взошёл на борт и был приглашён в мою каюту. Оказавшись внутри, он передал приглашение для высокочтимого капитана Квинтона составить компанию леди Макдональд в короткой морской прогулке на следующий день. Моё согласие могло выглядеть слегка поспешным. Обернувшись, я на мгновение уловил след понимающей улыбки на лице этого старого разбойника, Финеаса Маска.

Бёлин Макдональдов поравнялся с нами незадолго до полудня, сразу по завершении разоблачительной и весьма некомфортной (с точки зрения Певерелла) проверки отчётов казначея. На лодке сидели двенадцать гребцов, по шесть с каждой стороны, все в роскошных нарядах из тартана и перьев, девочка–служка и кормчий завершали картину. Ближе к корме из подушек соорудили удобную тахту, на которой возлежала графиня Коннахт, одетая строго и практично: мужской камзол, плащ и пышная юбка до пола, поскольку, несмотря на яркое солнце, ветер всё же дул с запада и был достаточно свеж, чтобы считаться холодным.

Пугающе большое число матросов нашли повод оказаться у правого борта и обозреть представление, громко — так, чтобы капитан хорошо расслышал — предлагая советы по различным тактическим подходам к его гостье. Боцман Ап грозно вышагивал, помахивая дубинкой, и что–то ворчал об уважительном отношении к капитану и леди, но его словам не хватало пыла. Возможно, он оставил меня как безнадёжный случай чрезмерного мягкосердечия.

Пропуская скабрёзности мимо ушей, я спустился в галеру. Графиня улыбнулась, подала для поцелуя руку и велела мне сесть рядом с ней. Бёлин отчалил от «Юпитера», легко двигаясь прямо против ветра, курсом, неподвластным ни одному паруснику.

— Итак, капитан Квинтон, — произнесла она, и я вновь был поражён сталью в её голосе, совсем неожиданной для такой красавицы. — Всё–таки вы здесь. Килрин считал, что вам не хватит духу, на виду у всей команды.

Я возразил, что женат, и всего лишь принимаю великодушное приглашение благородной леди, чей титул не позволяет мне отказаться. Она спросила, полушутя, значит ли это, что я здесь только из чувства долга, а не ради удовольствия, и я ответил какой–то галантной чепухой о том, как можно счастливо сочетать одно с другим. На это она улыбнулась и стала угощать меня маленькими шотландскими лепёшками, будто бы её собственного приготовления. Служанка, юная уроженка островов, не говорящая по–английски, налила нам сносного вина.

Бёлин проходил у самых скал сквозь узкие проливы, недоступные для большого корабля. Вокруг нас расстилались земли Ардверранов, сказала графиня, вернее, то, что от них осталось. Она гордо указывала на то хозяйство или эту рыбацкую хижину, с удовольствием перечисляя имена людей и названия мест на напевном шотландском языке, так похожем, по её словам, на родной для нее ирландский.

Она расспросила о моей семье и меньше чем через час уже знала всё: о моей прелестной жене и желчной матери, о героическом отце и скрытном брате, о деде–пирате и бабушке–француженке, об обеих сёстрах, живой и мёртвой — всю историю Квинтонов. Она узнала о смерти капитана Харкера, моём внезапном назначении ему на замену и о непростых отношениях с офицерами «Юпитера». О собственной истории она не сказала ни слова.

В свою очередь, я спросил про её почившего мужа, в попытке лучше уяснить роль Годсгифта Джаджа в его смерти. Она отметила лишь, что её муж был сильным человеком, верным своему королю. Оживилась она, только рассказывая о сыне и его будущем вступлении в права наследства. Тогда, возможно, она удалится в свою родную Ирландию, хотя, говорят, многое там изменилось: её близкие изгнаны со своих земель людьми Кромвеля и явившимися вслед за ними дельцами–перекупщиками. «В ад или в Коннахт»[20], — так было сказано, и её титул стал проклятием, хотя земли Коннахта не так уж плохи, утверждала она. По её страстным речам было ясно, что недостижимость земель Коннахта для графини, чья семья их потеряла, делала их особенно желанными.