Мы закончили трапезу в дурном настроении, поскольку Вивиан был молод и убеждён в верности своей теории. Уходя, он тяжело навалился на переборку, и я не представлял, как ему удастся привести себя в порядок до следующей вахты. Впервые в жизни я — в свои двадцать два — почувствовал себя невозможно старым и скучным, повелевающим голосом зрелости, что гасит жаркие и безрассудные страсти юности. Однако при всём этом я не в силах был забыть его слов о казначее.

После ухода Вивиана я поднялся на палубу в поисках свежего воздуха и одиночества. Был поздний вечер, и мы уже далеко зашли в пролив Святого Георга, этот оживлённый перекрёсток в месте слияния Ирландского моря и Бристольского залива. Ветер усилился и снова изменил направление, превратившись в мощный шквалистый вест с резкими потоками ливня. На жуткое мгновение воспоминания о «Хэппи ресторейшн» заставили меня похолодеть, но даже я мог различить силу, с которой разные ветра бьют мне в лицо, и сразу понял, что этот шторм не рождён на погибель кораблям, однако достаточно силён, и мне приходилось двигаться от одного каната к другому, крепко держась в ожидании каждого нового крена палубы. Ланхерн, один из вахтенных матросов, небрежно приложил костяшки пальцев ко лбу, явно не придавая особого значения ни ветру, ни своему насыщенному влагой состоянию, перевернул песочные часы и прозвонил в корабельный колокол, обозначив, что минуло ещё полчаса. А корпус и мачты корабля скрипели в громкой досаде на ветер и море, что ополчились со всех сторон. Немногие оставались наверху, мне показалось, что я заметил ни с чем не сравнимую фигуру Джона Тренинника высоко надо мной на грота–рее. Иногда в складках между огромными валами я едва различал «Ройал мартир»: с наветра от нас и далеко впереди, уверенно идущий в северном направлении. Как и мы, он нёс только наполовину зарифленные паруса на нижних реях — зарифлённые фок и грот, как говорят моряки, хотя одному Богу известно, как мне удалось запомнить эти названия. Отклонился от нас не больше, чем на три румба, прикинул я. Вдали за правым бортом я видел мачты с полудюжины крупных торговых судов, несомненно, идущих от Бристоля, наверное, в Африку или в Америки. Им придётся лавировать, подумалось мне, ведь их курс лежит почти прямо против ветра. Вдалеке за левым бортом виднелась россыпь крошечных парусов корнуольских рыболовов, что сидели на высоких волнах, как утки на плотине, и занимались промыслом у отмелей, видимо, расположенных в том направлении. Храбрые сердца у тех, кто отправляется на столь хрупких судёнышках в бурное море, наверняка они в родстве с кем–то из моих людей, в большинстве своём знакомых с такой жизнью.

Я стоял на шканцах у правого борта, держась за верёвку — ванту, да, её самую! — и раскачиваясь вместе с движением корабля. Вопреки напряжению, ливню и шуму, я ощутил, что готов рассмеяться в голос — мне больше не нужны были подсказки, куда смотреть и на что обращать внимание. Я почувствовал себя новорожденным, впервые видящим мир вокруг, впитывающим его чудеса и загадки вместе с ветром и солёными брызгами.

Странно, как такое происходит в жизни. Мы учимся, и уроки скользят подобно волнам, омывающим берег, не оставляя следа. Но пройдёт достаточно приливов и отливов, и сама форма берега изменится — так же и с освоением новой науки. В какой–то миг материал слишком труден, и нам не под силу постичь его. И вдруг без предупреждения и без явной причины знание просто появляется. Преподаватели, без сомнения, назовут это моментом понимания или чем–то подобным. Как бы то ни было, на шканцах «Юпитера» я ощутил и узнал его, это прозрение. И спустя столько лет я нутром чувствую трепет того восторга — да, несмотря на все ужасы, которые он предзнаменовал.

Я огляделся снова с особым удовлетворением: сцена вокруг так напоминала кошмар, постигший «Хэппи ресторейшн», и в то же время так сильно отличалась от него. Мне вспомнилось доброе лицо деда, глядящее с холста высоко на стене в Рейвенсден–Эбби. Море было его стихией. Заметив, что ветер внезапно задул больше с юга, и проследив эффект, оказанный его переменой на зарифлённые паруса, я наконец начал понимать, что привело его в этот мир. Сама мысль о передвижении людей по морю противна логике. Любое путешествие по воде, даже в простой плоскодонке через реку — это чудо, триумф человеческой изобретательности над самой враждебной средой, какую только можно представить, и над нашими собственным мрачнейшими страхами. Умение повелевать водным миром, должно быть, доставляло деду больше гордости и наслаждения, чем все его титулы и земли, даже обожание королевы. То же можно сказать и о Годсгифте Джадже и о шурине Корнелисе, хотя оба были рождены для моря и, наверное, принимали его как должное. Но мы, два Мэтью Квинтона, две сухопутные крысы, явились к морю как невежественные просители к особо требовательной владычице. Я не мог бы поручиться за Джаджа, но был готов поспорить, что Корнелис никогда не испытывал того удовлетворения, какое чувствовал я, слушая скрип корпуса корабля, ощущая, как напрягаются канаты в ответ на усиливающийся ветер, и глядя, как покрытое серыми тучами апрельское небо скрывается в сумерках на западе, над могилой «Хэппи ресторейшн».

Момент удовлетворения, при всех своих достоинствах, оказался недолгим.

Малахия Лэндон нес вахту. Я смутно осознавал его присутствие на другой стороне квартердека. Теперь мне бросилось в глаза, что он чем–то обеспокоен. Штурман вышагивал по палубе, посматривал на меня, затем на небо и снова на меня, продолжая в том же духе почти целую склянку. Наконец, он подошёл ко мне, приподняв простую шерстяную шапку в знак почтения.

— Капитан, наше путешествие, — начал он с куда большим уважением, чем было ему свойственно, — до сих пор проходило хорошо. Нам, Божьей милостью, везло с ветром. Даже этот шквал с траверза, почти с раковины, идеальный ветер, чтобы примчать нас в Шотландию. — Я согласился с ним, но Лэндон оставался угрюмым. — Сэр, я строил наши карты. Они зловещи, худшие из того, что мне приходилось видеть.

— Какие карты, штурман?

На единственных виденных мною картах были нанесены линии, обозначившие наше движение к западу от Портсмута, вокруг Корнуолла, затем на север через Ирландское море к западному побережью Шотландии — согласно приказам лорда–адмирала. Это, внезапно вспомнил я, и было счисление пути, совсем недавно так смущавшее меня.

— Небесные карты, сэр. Предсказания для нашей экспедиции, основанные на соотношении светил в момент отплытия из Портсмута. — Всякая уверенность в моём предполагаемом внезапном усвоении искусства мореплавания тут же испарилась, а остроумный Посейдон счёл необходимым усугубить мои трудности, послав огромную волну и вымочив меня в водах Атлантики. Отряхнувшись и перекрикивая шторм, Лэндон продолжил: — Это Марс, сэр. Марс, глава девятого дома. Он отступает к границе с восьмым и потому отбрасывает зловещий квадрат на восходящего лорда. Хуже того, госпожа восьмого дома, дома смерти, восходит с большой силой!

Я слушал его слова, как будто он бормотал на арамейском.

— И что всё это значит, мистер Лэндон?

— Как же, всё это предвещает огромные сложности, капитан. Препятствия и опасности лежат на нашем пути, сэр. — Он отжимал воду из шапки, озабоченно глядя на меня. — Воистину, сама смерть.

Я был потрясён его словами, многие ли поведут себя иначе, услышав предречение смерти. Но я взял себя в руки и сказал с нетерпением:

— И что, по–вашему, мне делать, штурман? Вам известны приказы. Вы знаете, что я держу ответ только перед королём и лордом–адмиралом. Могу ли я развернуть корабль или войти в порт из–за ваших подозрений, основанных на наблюдении за звёздами?

Лицо Лэндона исказилось будто от боли, но он заговорил сердито:

— Никогда не видел таких плохих карт. Ни один знающий море капитан не станет игнорировать такое ясное предзнаменование. — Видимо, он понял, что зашёл слишком далеко, потому что продолжил тише, почти с мольбой: — Сэр, есть бессчётное множество способов задержать или отменить плаванье: можно обнаружить течь, и драгоценный руль Пенбэрона не прослужит вечно…