В животе у меня заурчало еще сильнее, и это напомнило мне, что было бы все-таки неплохо вернуться к той консервной банке. Однако если бы я оставила черного пса лежать здесь без сознания, вся моя предыдущая забота о нем пошла бы насмарку. С таким же успехом я могла бы позволить той девочке и дальше дубасить его доской. Поэтому я наклонилась к черному псу и сказала:

– Если ты не встанешь, ты умрешь здесь.

Он этого, конечно же, не услышал.

Я ткнулась своей мордочкой в его морду и потребовала:

– Вставай.

Он даже не вздрогнул.

Я ткнулась еще раз – посильнее:

– Вставай!

Пес продолжал лежать.

Я укусила его за ухо.

Он лишь чуть-чуть пошевелился.

– Вставай, а не то сдохнешь! – рявкнула я и укусила еще раз, но уже так сильно, что на ухе у него выступила кровь. Пес взвыл во сне, на мгновение слегка приоткрыл глаза (проснулся он в этот момент или нет – этого я понять не смогла) и закрыл их снова. Что мне было делать? Вцепиться в него зубами и оттащить его в тень я бы не смогла: он ведь был не каким-нибудь мешком с мусором, а большим и тяжелым псом. Я встревоженно обошла вокруг него. Не следовало ли мне, по крайней мере, слегка утешить его, раз уж я не могу ему помочь? Даже если он, возможно, этого и не заметит?

Я не очень сильна в словах. Этим даром обладала скорей моя сестра, которую звали Песня, потому что она пела очень красивые песни-истории. Тем не менее я могла бы сказать этому псу-чужаку что-нибудь утешительное. Или, еще лучше, подыскать слова, которые придадут ему силы, необходимые, чтобы подняться. Я не хотела бросать его на произвол судьбы.

Когда в свое время я лежала в лихорадочном бреду и с гноящейся раной, мне помогала держаться и не умирать одна мысль. Это была вовсе не мечта отомстить Грому. И даже не воспоминание о былой любви ко мне моей матери, которая так ни разу и не навестила меня в моем убежище. Нет, это была надежда на то, что мне еще удастся увидеть ночное небо не сквозь марево лихорадки и мысленно представить себе, как звезды – об этом нам часто рассказывала в своих историях Песня – разговаривают друг с другом.

Надежда. Да, именно. Я должна дать этому чужаку надежду! Но как? Я ведь о нем ничего не знаю. Ничего, кроме того, что он хочет домой. Где его дом? Этот черный пес был довольно упитанным, не таким худющим и жилистым, как мы, которым всякий раз с трудом удавалось находить себе пищу. Там, откуда он пришел, еды, должно быть, навалом. Однако там есть и что-то ужасное – что-то такое, от чего ему пришлось убежать. Иначе он оставался бы там и не пришел бы сюда, к нам, на мусорную свалку. С другой стороны, если у него дома так страшно, то почему он тогда хотел домой? В этом не было никакого смысла. Как не было смысла в том, чтобы и дальше ломать над этим голову. Я должна дать черному псу надежду, что он вернется к себе домой. Должна сказать ему, что я его туда отведу.

То есть я должна ему соврать.

Собаки – во всяком случае, те, с которыми я знакома, – никогда не говорят неправды. Своими поступками мы лжем, причем очень часто. Мы рычим, чтобы скрыть свой страх. Или же лаем, чтобы продемонстрировать силу, которой в действительности у нас нет. Если собака не рычит и не лает, то у нее имеются и другие способы скрыть правду. Например, ничего не говорить. Именно так поступала моя мама, когда была уже очень больна. Моя сестра Песня спрашивала ее, хорошо ли она себя чувствует, а мама вместо того, чтобы ответить, молча укладывалась в каком-нибудь углублении среди мусора.

В общем, ложь нам чужда. Тем не менее я, поразмыслив, решила, что в данной ситуации она будет оправданной. А потому я наклонилась к черному псу и прошептала ему на ухо:

– Я отведу тебя домой.

Веки пса дрогнули, и он открыл глаза. Они были похожи на отполированную дождем черную гальку. Он посмотрел на меня. Беспомощно. И с надеждой.

– Я отведу тебя домой, – снова сказала я, чтобы он не закрыл глаза.

– Правда? – еле слышно спросил он.

– Правда. Но для этого ты должен встать и пойти за мной.

Он медленно встал: сначала перевернулся на живот, а затем поднялся на дрожащих ногах. Я заметила, что ему потребовались для этого все его силы и что ему все еще было больно становиться на раненую лапу.

– Значит, ты знаешь дорогу, да?

Его голос стал более отчетливым. Надежда, похоже, придала ему сил.

– А ты не знаешь? – удивленно спросила я.

– Нет, – грустно ответил он.

Этот черный пес, похоже, заблудился. Если я перестану ему лгать, он опять упадет духом и уляжется на землю. А потому я ответила:

– А я вот знаю, как тебе добраться домой.

– Прекрасно, – с облегчением сказал он, и его ноги тут же стали дрожать меньше.

Он мне поверил. Мне сейчас нужно было отвести его на несколько шагов в сторону, в тень, чтобы спрятать от солнца. Там этот черный пес сможет набраться сил, чтобы пережить ночь. Но тут мне вдруг пришла в голову пугающая мысль: если Гром обнаружит его здесь, он станет защищать нашу территорию от непрошеного гостя изо всех своих сил. Против моего брата этот безобидный пес явно не выстоит. Гром ему не то что вырвет глаз – он его убьет. И я не смогла бы уговорить его пощадить черного пса. Гром меня попросту не стал бы слушать. Он меня никогда не слушал, и с тех пор, как я не доставила ему удовольствие увидеть меня мертвой, он ни разу со мной не разговаривал. Этот мой брат (так мне, во всяком случае, казалось) ждал лишь подходящего повода, чтобы выгнать меня из своры. Я ведь была единственной, кто воспротивился его стремлению стать вожаком. Если я стану заступаться за этого чужака, Гром вышвырнет меня. И куда я тогда пойду?

– Сначала нам нужно найти для тебя укромное место, в котором ты мог бы переночевать, – сказала я черному псу.

– Но я же хочу домой!.. – запротестовал он.

Его голос был удивительно низким и даже более глухим, чем у Первенца. Он, должно быть, звучал впечатляюще, когда этот чужак лаял.

– Ты слишком слаб для того, чтобы отправляться в долгий путь.

Черный пес снова хотел что-то возразить, но, похоже, осознал, что я права. Я же лихорадочно думала над тем, где он мог бы безопасно провести ночь. На этой свалке таких мест не имелось. Мне необходимо отвести его к реке. Мама всегда запрещала нам подходить к водоемам. Она говорила, что если мы шлепнемся туда, то пойдем на дно и задохнемся. Чтобы продемонстрировать нам, что вода не даст нам возможности дышать, она заставила нас в грозу стоять, подняв голову к небу и разинув пасть. При этом нам надлежало выплюнуть воду только после того, как мама даст на это разрешение. Наши пасти наполнялись водой. Я видела широко раскрытые от испуга глаза своих братьев и сестер. Это был первый случай, когда я почувствовала, что могу быть самой смелой среди всех нас. Лишь после того как мама разрешила нам выплюнуть воду, мы почувствовали облегчение. С того самого дня мы относились к реке более чем уважительно – мы ее смертельно боялись.

Я тогда подумала, что мама, устроив для нас это испытание, заботилась о том, чтобы мы не утонули, но мой тщедушный брат Мыслитель – однозначно самый умный среди нас – был другого мнения. Он подозревал, что наша мать хочет не допустить, чтобы кто-то из ее детей когда-нибудь побежал в город, в котором она, по-видимому, немало натерпелась от людей – натерпелась такого, о чем ей не хотелось нам даже рассказывать. Мыслитель полагал, что мама от нас что-то скрывает. Она то и дело называла его Малышом, хотя у него было совсем другое имя. А Грома она иногда называла Волком. И это не были новые имена, которые она им давала, – она называла их так словно по ошибке. И при этом всегда слегка смущалась. А затем она становилась очень печальной – такой, как будто все ее тело вдруг погружалось в полумрак. Когда она в один из дней назвала Мыслителя Малышом два раза подряд, он, уже засыпая вечером, сказал мне:

– Я думаю, у нее до нас уже были дети. По ту сторону реки. В городе. И все они погибли.