М. де-Пуле. Анекдот о Пушкине. РА 1879, III, стр. 136.

Июнь

На Дону (вероятно, в Новочеркасске) мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался, покушал бланманже и снова заболел. «Доктор, помогите». – «Пушкин, слушайтесь». – «Буду, буду». Опять микстура, опять пароксизмы и гримасы. «Не ходите, не ездите без шинели». – «Жарко, мочи нет». – «Лучше жарко, чем лихорадка». Опять сильные пароксизмы. «Доктор, я болен». – «Потому что упрямы: слушайтесь». – «Буду, буду». Пушкин выздоровел.

Е.П. Рудыковский. Воспоминания. PB 1841, I.

Конец октября. Кишинев

…Пушкин [после выпивки. – Ред.] развеселился, начал подходить к бортам биллиарда и мешать игре. Орлов[61] назвал его школьником, а Алексеев[62] присовокупил, что школьников проучивают. Пушкин… перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что вызвал обоих, а меня пригласил в секунданты… Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он уже опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять: «Ни за что!» – произнес он, остановившись. – Я докажу им, что я не школьник!» «Оно все так, – отвечал я ему, – но все-таки будут знать, что всему виной жженка, а притом я нахожу, что и бой не ровный». «Как не ровный?» – опять остановившись, спросил он меня. Чтобы скорее разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил: «Не ровный, потому что, может быть, из тысячи полковников двумя меньше, да еще и каких, – ничего не значит, а вы двадцати двух лет – уже известны» и т. п. Он молчал. Подходя уже к дому, он произнес: «Скверно, гадко; да как же кончить?» «Очень легко, – отвечал я, – вы первый начали смешивать их игру, они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и, наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они придут не с тем, чтобы становиться на барьер, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает». Он долго молчал и наконец сказал по-французски: «Это басни: они никогда не согласятся; Алексеев – может быть, он – семейный, но Теодор – никогда: он обрек себя на натуральную смерть, то все-таки лучше умереть от пули Пушкина, или убить его, нежели играть жизнью с кем-нибудь другим».

И.П. Липранди[63]. РА 1866, стр. 1414–1415.

Сентябрь – декабрь

…Е[йхфельдт?][64], как и другие, однажды обратилась к Пушкину с просьбой:

– Ах, m-r Пушкин, – сказала она. – Я хочу просить вас.

– Что прикажете? – отвечал Пушкин, с обычным ему вниманием.

– Напишите мне что-нибудь! – с улыбкой произнесла Е[йхфельдт?].

– Хорошо, хорошо, пожалуй, извольте, – отвечал Пушкин, смеясь.

Когда мы выходили от Е[йхфельдт?], то я спросил его:

– Что же ты ей напишешь? Мадригал? да?

– Что придется, моя радость, – отвечал Пушкин.

В.П. Горчаков[65]. Из дневника об А.С. Пушкине. «Москвитянин» 1850, № 2, стр. 159.

Октябрь – декабрь. Кишинев

– …Как же – заметил я, – вы говорите, в глазах потемнело, я весь изнемог и потом: вхожу в отдаленный покой?[66]

– Так что ж, – прервал Пушкин с быстротой молнии, вспыхнув сам как зарница. – Это не значит, что я ослеп.

В.П. Горчаков. Из дневника об А.С. Пушкине. «Москвитянин» 1850, № 2, стр. 153.

1820–1821 гг.

Твои, мои права одни,

– Эка важность, сапоги! – возразил Пушкин. – Если меряться, так у слона больше всех сапоги.

П.И. Бартенев. Пушкин в Южной России, М., 1914, стр. 59–60.

…С… Орловым он не чинился и валялся у него на диване в бархатных шароварах… Об этих шароварах замечала и жена Крупенского[67]:

– Скажите Пушкину, как ему не жарко ходить в бархате.

– Она, видно, не понимает, – вывертывался Пушкин, – что бархат делается из шелку, а шелк холодит.

П.И. Бартенев со слов В.П. Горчакова, РА 1900, I, стр. 403.

1820–1821 гг.

Орлов обнял Пушкина и… стал декламировать[68]: «Когда легковерен и молод я был». В числе кишиневских новостей ему уже переданы были новые стихи. Пушкин засмеялся и покраснел.

– Как, вы уже знаете? – спросил он.

– Как видишь, – отвечал тот.

– То есть, как слышишь? – заметил Пушкин, смеясь.

В.П. Горчаков. Воспоминания. П.И. Бартенев. К биографии А.С. Пушкина. М., 1885, стр. 62–63.

Кишинев

…За обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя почти слушать его было нечего, и наконец договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина как лучшего средства от многих болезней.

– Особенно от горячки, – заметил Пушкин.

– Да, таки и от горячки, – возразил чиновник с важностью, – вот-с извольте-ка слушать: у меня был приятель… так вот он просто нашим винцом себя от чумы вылечил, как схватил две осьмухи, так как рукой сняло.

При этом чиновник зорко взглянул на Пушкина, как бы спрашивая: ну, что вы на это скажете? У Пушкина глаза сверкнули; удерживая смех и краснея, он отвечал:

– Быть может, но только позвольте усумниться.

– Да чего тут позволять? – возразил грубо чиновник. – Что я говорю, так – так, а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною, оно как-то не приходится.

– Да почему же? – спросил Пушкин с достоинством.

– Да потому же, что между нами есть разница.

– Что же это доказывает?

– Да то, сударь, что вы еще молокосос.

– А, понимаю, – смеясь, заметил Пушкин. – Точно есть разница: я молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю.

При этом все расхохотались, противник не обиделся, а ошалел.

В.П. Горчаков. «Москвитянин» 1850, I, № 2, стр. 176–177.

1820–1823 гг. Кишинев

* Не успел я раздеться и лечь, как в мою дверь раздался сильный стук… Передо мной стоял Пушкин.

– Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждет одна дама, да вот я введу ее сейчас сюда, – вскричал он и бросился к дверям.

Пушкин и Людмила И[нгле]зи[69]. Из воспоминаний кишиневского старожила). «Одесский вестник» 1880, № 118.

* Входит дядя в комнату Пушкина, – а он сидит и что-то читает. «Чем это вы занимаетесь?» – спросил его дядя, поздоровавшись. «Да вот читаю историю одной особы», или нет, помню, еще не так он сказал – не особы, а «читаю, – говорит, – историю одной статуи». Дядя посмотрел на книгу, а это было Евангелие. Дядя очень вспылил и рассердился… «Что это вы сказали? Как вы смеете это говорить! Вы безбожник! Я на вас сейчас же бумагу подам – и вас за это строжайше накажут». Много и сильно бранил Пушкина дядя и уехал рассерженный. На другой день Пушкин приезжает в семинарию – и ко мне. «Так и так, – говорит, – боюсь, чтобы ваш дядя не донес на меня… Попросите, попросите вашего дядю». «Зачем же вы, – говорю, – так нехорошо сказали?» «Да так, – говорит, – само как-то с языка слетело».