– Но ведь ты же ее три часа, наверное, раскачивал, пока она так начала верещать, – с неудовольствием проговорил спортивный репортер. В отличие от других «спортсменов», всегда жизнерадостных и веселых, он был угрюм и мрачен.
– А что, от этого ее политические взгляды стали другими? – Главный редактор не дал мне ответить.
– Нет, но все ведь было не так…
– А мы здесь не для того работаем, чтоб показывать, как все было, понятно? Я ко всем обращаюсь! – довольно резко продолжил редактор. – Мы здесь боремся, воюем, если угодно!
– Ну все-таки это провокация, ведь неправильно так, – аккуратно вставила журналистка, миловидная блондинка с небольшим опытом работы.
– Да, провокация, но провокация в данном случае – лишь способ вскрыть существующий нарыв. А то, что делает эта чиновница, то, что она лоббирует – нарыв! Кто не согласен, может сейчас же увольняться! Потому что мы только начинаем, мы только набираем высоту, дальше будет жестче! Тот, кто не разделяет редакционного мнения, не сможет работать здесь, подумайте хорошо об этом! Я как раз собирался провести собрание на эту тему, – сказал он, глядя на двери, в которые на кухню протискивались журналисты и операторы, заинтересованные криком начальника. – Никто не заставляет вас перекручивать факты или врать в эфире. Я говорю о том, что вы должны высказывать собственную позицию, если она у вас есть, конечно. И здесь я оставлю только тех, кто разделяет редакционную. Если вы думаете, что бывает какая-то объективная журналистика, – он скривился, произнося эти слова, – то я вас разочарую – ее не бы-ва-ет! Во-первых, вы люди, а не счетные машинки, ваш взгляд и мнение субъективны априори! Поэтому передать все достоверно вы не сможете никогда. И даже подбором сюжетов, которые мы покажем сегодня в новостях, мы формируем мнение зрителей. Покажем что-то – даем понять, вот оно – главное, об этом надо думать! Или вот оно – не главное, об этом думать не надо! А что-то мы просто не покажем, будто нет его и никогда не было…
Все слушали внимательно и тихо. Один только спортивный корреспондент морщился с неудовольствием, всячески выражая свой скепсис. Я заметил, что это не укрылось от внимания редактора.
– Мы должны раскачать политически пассивное большинство. Дать понять, что, если они не видят чего-то, это не означает, что этого нет, и пусть придется преувеличить! Если они чего-то не понимают – объяснить! Если не верят – убедить! И для этого хороши все способы! Вот такая у нас журналистика с позицией. А если вам нужны примеры – посмотрите на все центральные и лучшие, – здесь он задрал руки и подергал сложенными вместе указательными и средними пальцами, – СМИ. Кого они вам навязывают, а? Спросите вот этого, – редактор с улыбкой ткнул в меня пальцем, – полгода как оттуда. Все, кто не согласен с таким подходом, могут искать другое место работы. Никаких обсуждений, расходимся, работаем! – И он захлопал в ладоши в темпе ста двадцати ударов в минуту. Народ тонкой струйкой потек из кухни.
– Я уволю его на … – негромко выругался редактор.
– Спортсмена? – догадался я.
– Ага, будет тут трепаться, создавать настроения, – сказал он, провожая взглядом бормочущего корреспондента.
Спустя час, в баре за рюмкой коньяка, мы долго обсуждали провокацию в журналистике, вопросы этики, что можно нарушить в условиях, когда ведешь информационную войну, и сошлись на том, что у каждого свои рамки. За столом собралось ядро новостийщиков – два редактора и несколько журналистов, которые задавали общий тон.
– За провокационную журналистику с позицией! – поднял тост молодой журналист, который испытывал невероятное удовольствие от присутствия в нашем обществе. В последний месяц у него был творческий подъем, его много хвалили, но он не подхватил звездную болезнь, как это часто случалось с телевизионщиками после первого года работы.
Вождение в пьяном виде я решил отложить на потом (вспомнилось, как полгода назад, напившись текилы, я пробил бак) и оставил машину под баром. Идти было недалеко, к тому же с частью шумной компании мне было по дороге. Я болтал, смотрел по сторонам и старался вжать голову в воротник – уже было зябко, а выпил я немного. Попрощавшись с коллегами, я медленно пошел домой. Я знал, почему не тороплюсь. Вчера мы опять поссорились с рыжей, и сейчас меня ждал очередной дурацкий разговор, ужин в одиночестве и, возможно, секс. Да, кровать была у нас безъядерной зоной – в ней мы не вели никаких серьезных разговоров, не затевали ссор, только спали и занимались любовью. Поэтому даже когда мы не разговаривали, стоило залезть под одеяло, как все обиды забывались, по крайней мере, до утра, хотя такое положение вещей в последнее время меня начало даже пугать – нельзя же в концов только заниматься сексом, даже если он очень хорош! Но все же мне постепенно становилось с ней скучно, и я уже не раз задумывался об этом. Я уже не раз задумывался об этом и приходил к тому, что у рыжей не было никаких устремлений – она не хотела заниматься спортом, не хотела учиться, не интересовалась иностранными языками, ей хватало любви и поликлиники. Конечно, она поддерживала мои увлечения и начинания, но без особой инициативы. Мне становилось скучно с ней, и очарование уходило. Я подумал, что через десять лет мы можем стать одной из тех пар, которые я часто вижу в сюжетах о сложных бытовых условиях и дремучей бесперспективности. Я понимал, что все зависит от моих усилий, но понимал также и то, что энергия, которой она заряжает меня, питает эти усилия, а энергии уже не было. Скорее всего, и я чем-то ее не устраивал, а все разговоры на эту тему заканчивались ссорами.
С такими мыслями я поднимался по ступеням старой мраморной лестницы. Мы несколько месяцев искали жилье в этом районе и, как только я начал получать зарплату на телеканале, смогли снять двухкомнатную квартиру недалеко от предыдущей, на улице с булыжником. Я открыл своим ключом, вошел в коридор и начал снимать обувь. Она вышла из комнаты босиком, в трусиках и моей рубашке, которая была ей велика.
– Привет…
– Привет, как медицинские успехи?
– Нормально. А ты опять пил? – И откуда она взяла эту манеру? Словно прожила двадцать лет с мужем-алкоголиком.
– Да, посидели немного после работы, обсуждали разное…
Она сложила руки на груди и оперлась спиной о стену. Она не старалась показаться обиженной, она действительно расстроилась. И губы надувала не специально.
– Ну что ты, у нас работа такая, мы живем ею, пойми… Это не отработать до шести и никаких мыслей после! – сказал я и понял, что лучше бы конец фразы был другим.
– А думаешь, я иначе? Думаешь, я просто выписала таблетки и пошла домой?
Я понимал, что разговор принял ненужный оборот, но уже не мог остановиться.
– Ну, если б ты так сильно горела своей работой, ты старалась бы как-то пойти учиться дальше, получить новую категорию, стать хорошим врачом. – Я постарался сказать это размеренно и спокойно.
– А почему ты думаешь, что все должны быть как ты, честолюбивые карьеристы, а?
– Почему ты меня так называешь? Это нормально для мужчины – стараться расти и развиваться…
– Ненормально, когда интересует только работа, только твои дурацкие войнушки и манипуляции людьми! Это все грязно и отвратительно! – Она прокричала это и решительно ушла в комнату. Я пошел на кухню, разогрел какой-то еды и поел в тишине и темноте, потом долго стоял под горячими струями воды. Дверь в комнату была закрыта, и я пошел спать в другую. Несмотря на затянувшуюся ссору, я не думал, что это слишком серьезно, точнее, просто мало об этом думал. Мои мысли занимала персона бородатого вожака, который все чаще выводил на улицу митинги в поддержку действующего совета и его политики. Идеи наци становились все популярнее среди студентов, и я впервые понял, что меня это беспокоит уже не только как «информационного бойца». Конечно, политика по большей части – расчет и бизнес, и те, кто насаждает идеологию, чаще сами ее вовсе не придерживаются, они лишь используют людей. Но к чему были готовы эти люди? После моего первого сюжета-расследования о случае в баре мы с бородатым знали друг о друге многое. Личной неприязни не было, но мы были по разные стороны баррикад, и нам предстояло еще не одно столкновение. Мои размышления прервала полоска света. На пороге стояла рыжая.
