– Здравствуйте, вы сдаете квартиру? – спросил я и услышал крики и ругань.
– Да, есть квартира, но перезвоните позже, – ответил взволнованный женский голос, и разговор оборвался. Я заказал еще пива. Вот теперь не хватало ровно шестидесяти. Что-то подсказывало мне, что нужно позвонить еще раз. Я набрал тот же номер.
– Алло, – сказала Клякса.
– У вас все в порядке? – спросил я.
– А кто это? – все так же взволнованно спросила она.
– Я только что звонил вам по поводу квартиры. У вас в порядке? Такие звуки, будто вы ведете репортаж из горячей точки.
Спустя пару минут я уже выяснил, что Клякса – счастливый обладатель огромной, старой, совсем не женской машины. Клякса оставила ее на той самой улице с булыжником, и дорожная инспекция посчитала, что драндулет мешает движению. А крики и ругань на фоне – попытки Кляксы забрать машину со штрафплощадки.
– Сейчас буду, – сказал я.
– Хорошо, – удивленно протянула она.
Клякса оказалась невысокой женщиной лет тридцати пяти без гроша в кармане. Чтоб забрать машину со штрафплощадки, нужны были деньги. Ровно сто девяносто. Из будочки охранника я вышел с ключом в руках и передал его Кляксе.
– Вы… Вы хотели снять квартиру? – спросила моя новая знакомая.
– Да. Мне спать негде, – улыбнулся я.
– У меня сейчас есть ключи от квартиры – я как раз убирала там, когда забрали мой драндулет. Сколько вы потратили? Я не уверена, что эта квартира подойдет вам. – Клякса достала длинный ключ и протянула его мне. – Может, вы сначала посмотрите, квартира не слишком хороша…
– Знаете, не в моем положении перебирать. – И я забрал ключ. На нем не было никаких бирок, но адрес я нашел быстро.
Булыжник, темная подворотня и разбитые светильники привели меня во двор, где, казалось, обитали только голуби и заброшенный фургон. По скрипучей лестнице я поднялся на террасу, идущую вдоль двора. Терраса привела в темный коридор, и я подошел ко второй двери. Замок открылся легко, я включил свет. Нагнул голову и вошел. Наверное, эта квартира и в самом деле не слишком подходила мне – кривой пол, туалет от кухни отделяет ширма, почти нет света. Слышу, о чем говорят соседи. Я принес из машины кое-какие вещи, расстелил свой плед на диване и свалился спать.
Проснулся я в шесть утра от воркования и шарканья голубей по карнизу. Оказалось, что стекла в окнах разбиты, было слышно все, что происходит на улице. Я лежал и слушал, как просыпается город – шины шуршали по булыжнику. Одна машина, две… Зубной пасты не было, воды в кране тоже. Зазвонил телефон.
– Алло, я знаю, что рано, но по пути на работу могу заехать к тебе. Скажешь точный адрес?
Я сказал. Оказывается, она уже была в дороге, и спустя полчаса моя новая квартира наполнилась запахом мятной зубной пасты, горячих булочек и легких духов.
– Ну, до вечера. Будем убирать здесь. – Она провела пальцем по полке шкафа и демонстративно вытянула его в мою сторону. На пальце осталась пыль. – До вечера! – Она чмокнула меня в нос, и я почувствовал, как пахнут ее волосы. Хлопнула дверь, а я остался сидеть на диване – допивал кофе и жевал последнюю булочку.
Художнице повезло – один денежный мешок решил издать каталог ее работ. Это означало, во-первых, повышение ее статуса, а значит, и стоимости картин, поскольку журнал распространялся по библиотекам и полотна становились «каталожными», во-вторых, именно она решала, кто выполнит этот внушительный заказ на фотосъемку картин, верстку каталога и его печать. Победа в ее личном конкурсе на лучшего фотографа по умолчанию была за мной. Поэтому я уже битый час переставлял свет по комнате, поправлял картины и нажимал кнопки. Она лежала на подоконнике и, положив голову на сложенные руки, мечтательно смотрела на невысокий собор под хмурым небом. «Бамм-бамм-бамм-бамм», – сказал собор.
– Четыре, – сказала художница.
Я почувствовал себя дома. Несколько ночей в квартире на булыжниково-голубиной улице еще не позволили мне отвыкнуть от этих звуков и запахов. Я машинально мотал пленку и нажимал на спуск.
– И как тебе в новой квартире?
Тогда пришлось рассказать ей о своих бытовых сложностях и о том, что совершенно невозможно принимать гостей. Она вскинула брови кверху, но ничего не сказала.
Еще до того, как началась верстка каталога, окна и стены моей новой булыжниковой квартиры были затянуты и завешаны репродукциями картин. Я сотни раз видел эти работы вживую, переставлял их, помогал развешивать в выставочных залах – даже в моей комнате был небольшой склад из ее картин. И хотя на смену звукам собора пришли голубиные разговоры, я будто оставался там же – почему-то я упорно цеплялся за это жилье. Именно туда я приехал из надоевшей столицы с ее пылью, машинами и метро…
В столице шла к концу зима – и уже уверенно пришла весна в город у моря. Все мои мысли были о пляже и тепле, и мне казалось, что именно поэтому светило яркое солнце. Вместе с оператором я ползал по заледеневшему тротуару широкого проспекта – нам нужна была низкая точка, чтобы «взять» крупный план шин, идущих по свежему снегу. Я снимал сюжет для утреннего эфира пятницы – «что делать женщине, если у машины пробито колесо». Сегодня был четверг, вечером в студии – монтаж, а в кармане – билет на пятничный автобус, и уже ранним вечером пятницы я планировал быть в весне. Выходные в родном городе у моря – и снова в зиму.
– Давай возьмем еще вот блик на солнышке, – сказал оператор. Я уважал его академическое образование, позволяющее совершать чудеса на съемках, и злился из-за его же обстоятельной медлительности, без которой это было невозможно. Я достал свою «Практику» и, чтоб не скучать, сделал несколько кадров.
– Все, тебе должно хватить, – небрежно сказал он, – без интервью минут семь, не больше!
Здесь надо пояснить, что он очень гордился своей способностью снимать без «мусора». Так называемая «монтажная» съемка, позволяющая положить «на линейку» все подряд, как снято, и отсутствие испорченных кадров делали монтаж очень быстрым. «Так что напрасно я нервничаю, пусть возится – смонтируем быстро, – подумал я. – А в шесть утра на автобус и в весну!»
Мы ехали в студию, с пассажирского места я рассматривал спальные районы, освещенные зимним солнцем. Но скоро я увижу совсем другие пейзажи: об отъезде я договорился с редактором еще в начале недели. В студию домчали за десять минут – обеденные пробки в этом направлении были «в нашу пользу», и я отправился в буфет поесть.
Все места были заняты: новостийщики держались своей группкой, программщики приветственно помахали и сдвинулись, позволяя присесть: в новостях конкуренция высокая, а вот авторы программ настроены друг к другу благожелательней, делить нам нечего. До поры до времени, конечно. Я хлебал горячий суп и слушал разговоры о выборной кампании одного из национально-озабоченных политиков. Часть национально-озабоченной группы авторов рьяно и люто поддерживала все мысли, высказанные этим «деятелем» в своем последнем выступлении.
– Те, кому не нравится – могут и уехать, – рассуждала светловолосая девчушка. Она специализировалась на добрых сюжетах о больных собаках и покинутых сиротах, «давила слезу», как говорила она сама. Девушка была совсем юной, и от этого такие речи казались еще жестче.
– Да как же ты, тебе же сколько лет, как ты можешь так говорить! – горячился краснолицый оператор лет пятидесяти, который забрел сюда случайно, – обычно операторы обедали в своем кругу. Девушка продолжала доказывать, что все идеи политика верны, мужчина нервничал и спорил.
Я уже знал все доводы и этапы этой надоевшей дискуссии и торопился доесть кашу с мясом до того момента, когда страну начнут делить на две части – вообще, наш телеканал занимал не самое последнее место в пропаганде националистических настроений.
– Да будет вам! Идем вечером в «Джунгли»! – сказал кто-то.
Оказалось, вечерний монтаж назначен большинству журналистов, и в баре решили собираться по мере освобождения каждого участника попойки. Монтаж мне назначили на пять, я планировал управиться минут за сорок и хорошенько отметить свою поездку, пусть даже и буду трястись в автобусе с похмельем. Я доел и отправился в ньюс-рум – в помещении было несколько человек, они работали над пятничным эфиром. Коллега напротив уже успел приехать со съемки и корпел над своим сюжетом.
