– Но ведь Аллергия…

– А я о чём? Нормально жить снаружи такие люди не могут – спятят, или покончат с собой. Как-то существовать можно только в узкой, пару километров шириной, полосе вдоль МКАД. А вот если у человека Зелёная Проказа – тогда всё, прямая дорога в спецсанаторий.

– Зелёная Проказа? Это ещё что такое?

Фомич скривился – то ли брезгливо, то ли от горечи, будто раскусил зёрнышко чёрного перца.

– Слушай, давай сменим тему, а? Неохота об этой пакости.

«Не много ли накопилось загадок? Зов Леса, сильваны, спецсанаторий, проказа какая-то зелёная… Рано или поздно придётся с этим разбираться, если, конечно, хочешь сделать то, ради чего явился в Московский Лес…

На левом берегу Москвы-реки, возле Новоспасского моста почти не осталось целых домов. От двух- и трёхэтажек постройки начала прошлого века и плоской индустриальной коробки Лес оставил груды строительного мусора, укрытые толстыми подушками мха и дремучим кустарником. Уцелела, разве что Г-образная сталинская восьмиэтажка, одним фасадом выходящая на въездную эстакаду моста а другим – на набережную. Там и дожидался Сергея вызванный из Нагатинского затона лодочник.

Пирога была хороша. С ротанговым каркасом, обтянутым древесной корой, она радовала глаз жёлтым, солнечным оттенком и индейскими узорами на высоких гребнях носа и кормы. Сергей закинул внутрь рюкзак и осторожно забрался сам. Лёгкое судёнышко качнулось, и он едва не полетел в воду.

– Полегче, Бич! – засмеялся лодочник. – Я не собирался принимать ванну, вода сегодня холодная!

Посылая белку к адресату, егерь не зря назвал того «индейцем». Николай Воропаев, известный обитателям Москвы-реки как «Коля-Эчемин» попал в Лес не через Речвокзал или ВДНХ. Он пересёк МКАД в районе Лосиноостровского парка и бесстрашно углубился туда, куда далеко не всякий коренной обитатель Леса отважился бы явиться незваным. Коле повезло: после долгих, изнурительных скитаний он добрался до селения Пау-Вау, на юге Сокольников – куда, собственно и стремился, затевая рискованное путешествие.

Матёрый экстремал-каякер, прошедший самые сложные сплавные маршруты планеты, Коля всерьёз увлекался индеанистикой. Вместе с другими поклонниками образа жизни североамериканских аборигенов, он ежегодно раскидывал шатёр-типпи на «Российской радуге». И, как многие в этой среде, грезил Московским Лесом, где давно обосновалась интернациональная община «индейцев».

ЭЛ-А, Лесная Аллергия, непреодолимая для подавляющего большинства обитателей планеты, Колю пощадила. Обитатели Пау-Вау – так называются собрания коренных американцев, а заодно, фестивали поклонников «индейской» культуры – приняли его легко. Здесь принимали всех, кто готов жить, следуя их немудрёным правилам.

С ними Коля провёл около года. Получил новое имя «Эчемин», обзавёлся ножом «бобровый хвост», мокасинами, штанами и рубахой из оленьей замши и отрастил длинные волосы. Их он заплетал в косицы, свисающие до плеч – с крупными бусинами и пёрышками выпи, своего тотемного животного. Но главное, построил пирогу, которая и дала ему новое имя: на языке племени наррангасѐт «Эчемин» означает «человек, плывущий на лодке».

И с этого момента Коля-Эчемин оказался потерян для Пау-Вау. По Яузе он добрался до Москвы-реки, и там встретился с «речниками» – обитателями Нагатинского затона, крепкой общины, прибравшей к рукам сообщение по всем водным артериям Леса. Здесь Коля быстро стал своим и проводил в Нагатинском затоне куда больше времени, чем на берегу Богатырского пруда. Впрочем, он регулярно наведывался к соплеменникам, участвовал в их ритуалах и с удовольствием сидел у Большого Костра, где передавали по кругу курительные трубки и кувшины с пивом. Он даже обзавёлся постоянной подругой, вдовой соплеменника, погибшего на охоте, которую звал Моема – «сладкая» на языке индейцев. Коля привозил Моеме изделия мастеров, обитающих в разных краях Леса – украшения из бисера и тиснёной кожи, сработанные в Пойминском Городище, керамическую посуду из Монастырского острога, что на берегу Яузы, искусные курьяновские вышивки. В ответ женщина разукрасила его рубаху плетёными из цветных шерстинок и кожаных ремешков пёстрыми индейскими орнаментами с тотемными животными, геометрическими фигурами и изломанными линиями – в знак прочности отношений.

– Ну что, Бич, как договорились, на Речвокзал? Да ты устраивайся поудобнее, дорога долгая…

– Туда. Вот, нарыл кое-что в Третьяковке, везу заказчику.

Коля неодобрительно покачал головой.

– Вы, егеря, все чокнутые – лезете в самые гиблые места. Было хоть, ради чего?

– Это как посмотреть. По мне, так всем дряням дрянь, и чем быстрее она покинет Лес, тем лучше. Но, видать, кому-то сильно занадобилась, раз так башляет.

– За что башляет-то – не скажешь?

– Не могу, условие сделки. Вот разойдёмся краями с заказчиком – тогда, клык на холодец, расскажу.

Каякер кивнул.

– Если хочешь, я тебя на Речвокзале подожду. Обратно вместе и двинем, идёт?

– Идёт.

Сергей пристроил рюкзак под спину, положил рогатину и двустволку так, чтобы они были под рукой, и осторожно попробовал каблуком днище пироги. Он не в первый раз путешествовал с Колей, и всякий раз удивлялся, каким прочным материалом может быть берёзовая кора – если, конечно, взята от правильного дерева, правильно обработана и пропитана горячим маслом – тоже правильным. Коля ни разу не продырявил днище своей пироги – на ровной, шелковистой на ощупь коре не было ни одной заплатки.

Каякер протянул пассажиру весло, короткое, с поперечиной на обратной стороне рукояти и остроконечной лопастью, в форме древесного листа со всеми положенными прожилками. Коля собственноручно вырезал пару таких вёсел из ясеневых досок, по образцу вёсел эльфийских лодок, подсмотренных в древнем, начала века, кинофильме.

– Ну что, отчаливаем? Только, Бич, скоро придётся заночевать. Чернолес мы засветло проскочим, да и Крымский мост, пожалуй, тоже. А дальше всё – выше Нескучного сада русло с обеих сторон сильно заросло, течение на стремнине – ой-ой-ой. В темноте туда соваться – гиблое дело.

Сергей задумался.

– Можно переночевать у Кузнеца.

– Лады, так и сделаем.

Зверь появился неожиданно. Секунду назад ничего не было – колыхались тени, весело цокали по широким листьям капли, солнце играло на глянцевой зелени – и вдруг из густого, зелёного полумрака уставились на людей жёлтые, с вертикальными щёлками зрачков, глаза. Огромная кошка беззвучно разинула пасть, сверкнули изогнутые клыки, каждый длиннее ладони.

«Смилодон, саблезубый тигр? – только и подумал Егор. Отстранённо подумал, будто не смотрел на него в упор невесть откуда взявшийся хищник. – Вон, и хвост обрубком… нет, пожалуй, мелковат…»

Зверюга издала низкий утробный рык.

Рука сама, без его участия, нащупала в складках плащ-палатки ракетницу.

Фомич неумело выставил рогатину перед собой, зажав её под мышкой, и отставив локоть, словно собирался стрелять. Костяшки пальцев побелели от напряжения, руки мелко тряслись. Дрожь передавалась лезвию, и солнце весело вспыхивало в капельках воды на гладкой стали.

«…кисточки на ушах, бакенбарды, пятна… саблезубая рысь, вот это кто! Но до чего здорова…»

Егор вскинул ракетницу, одновременно оттягивая большим пальцем ударник. Но за мгновение до выстрела рысь перетекла в сторону, фыркнула совершенно по-кошачьи – и исчезла, оставив после себя едкий запах крупного зверя. Хлопок, ракета, разбрасывая красные искры, ширкнула вслед. В ответ из зарослей прилетел злобный мяв – больше для порядка, чтобы поставить на место возомнивших о себе двуногих.

– Ну, ни хе… себе сюрпризы! А говорили – безопасно!

– Кто ж знал-то? – Фомич опустил рогатину и прислонился к мохнатому, укутанному бурыми волокнами, стволу древовидного папоротника. Лаборанта колотило.

– Они не то что к крыльцу – во двор ГЗ никогда не забирались, а тут на тебе! Совсем страх потеряли, пора учить!