Мать грустно улыбнулась и, молча, кивнула головой. Но глаза ее были глазами Мадонны, скорбящей о настоящем и будущем человечества.

Он был таким же, как и все, как и миллионы других людей. Хотя, может быть, это и не совсем верно. Он был немного странным и окружающие не всегда понимали Его. Все знали, что Он никуда не ходил, кроме службы, которая велась Им очень исправно, и небольшого ресторанчика, где Он обедал и ужинал. Все также знали, что остальное время Он проводил у себя, в своей единственной комнате в старом доме на окраине города. Но из-за этого-то и шли разные сплетни, догадки и насмешки. Верно было лишь то, что в комнате Он жил своей, иной, немного особенной жизнью. Нелюдимый и замкнутый, Он все же искал дружбы. И эту дружбу Он перенес на предметы, находившиеся в комнате. Он обращался с ними, как с живыми.

Растапливая маленькую чугунную печку, Он говорил с ней:

— Ну, что же ты капризничаешь и не горишь? Разве не чувствуешь, что у нас в комнате холодно? Нехорошо, надо быть послушной и делать, что тебе говорят.

А когда дрова в печке разгорятся, Он, оглядев ее своими близорукими ласковыми глазами, добавит:

— Вот видишь, как просто. Теперь теплее станет.

Или же подойдет к единственному цветку, стоящему на сломанной табуретке, и скажет:

— Э, брат, да ты пить хочешь! А почему же молчишь, не говоришь ничего? Так, ведь, и засохнуть можно.

И пойдет за своей белой кружкой без ручки, принесет воды, польет цветок, а потом долго и внимательно рассматривает листья, снимает с них соринки или стирает пыль.

На столе у Него стояла тяжелая статуэтка — обнаженный человек, охватив руками камень, лежал на земле в безмерной скорби. В дни неудач и невзгод или же в дни грусти, которая так часто навещала Его, Он подходил к статуэтке и, ласково гладя ее по голове, тихо говорил:

— Все плачешь? Да, друг мой, на свете тяжело — горя много. А все-таки в этом мире есть и радости. Только их надо видеть, дружище!

И уставясь в одну точку, Он подолгу стоял и думал о чем-то своем, никому не известном.

Так и шла Его одинокая жизнь — комната да служба, служба да комната.

Жизнь шла. Времена менялись, но этого Он как-то не замечал.

Однажды сидевший против Него и знавший Его лет двадцать сослуживец, который по своему мировоззрению считался передовым и занимался какой-то общественной деятельностью, уставясь на Него белесыми глазами, спросил:

— А скажи, пожалуйста, что же ты все-таки делаешь дома?

— Думаю, — коротко ответил Он.

— О чем же? — снова спросил сослуживец.

— Обо всем.

— Ну, а все же? — настаивал на своем спрашивавший.

Тогда Он поднял голову от бумаг и, глядя куда-то вдаль, спокойно и задумчиво сказал:

— Трудно ответить. Пожалуй, чаще всего я думаю о ценности человеческой жизни.

— О чем?! — удивленно приподняв брови, переспросил сослуживец.

Он помедлил и ответил:

— Я думаю о том, какую ценность имеет жизнь.

Сослуживец хмыкнул и углубился в толстую бухгалтерскую книгу. Потом, оставшись один, вынул небольшой листочек и сделал на нем какие-то заметки.

Ночью в комнату Одинокого постучали. По приказанию вошедших Он наскоро оделся и направился к выходу. Около двери Он повернулся и, оглядев все своими добрыми глазами, тихо сказал:

— Прощайте!

И ушел… в исправительное учреждение.

От чего Его хотели исправить, Он так и не узнал, потому что там вскоре умер.

Университет. Посредине площадь — зеленая, изрезанная пересекающимися и расходящимися во все стороны дорожками. Площадь обступили здания — факультеты. У каждого здания свое лицо.

Здесь инженерный факультет. Он строг и сух.

В этом физика, гордящаяся последними открытиями античастиц атома. Они живут только немногие миллиардные доли секунды!

А здесь факультет биологии, генетики и биохимии. Уже не природой, а наукой созданы первые клетки. Это живые существа; они жизнеспособны и размножаются путем деления. Найдены гены наследственности. Обнаружены энзимы, вызывающие анархическое клеточное деление. Наступает время, когда будет возможно определять пол зарождающегося ребенка, оплодотворять женщину и по ее желанию назначать сына или дочь, создавать людей с желанной наследственностью, выращивать в колбах живые существа — людей, полулюдей и животных или части их тела; побеждать не только старость, но и смерть!!

А в этом новейшем здании — кибернетика. Оно выделяется среди старых и чопорных строений своей независимостью и высокомерностью. Оно надменно ждет своего времени, когда изолированный человеческий мозг будет включен в компьютер. Тогда машино-человек начнет свою, неведомую обыкновенным людям, работу!!!

А дальше … как их много! Скопление человеческого дарования, дерзости и опыта. Здесь все то, что делает прогресс человечества, определяет его будущее. Во всем царит спокойствие, самонадеянность, переходящая в тупую гордость.

О, Человек! Ты стоишь на грани величайших достижений, открывающих твои пути в манящее, неведомое, тайное. Но каковы бы ни были открытия твоего гения, все они не затрагивают и не изменяют дарованное тебе свыше твое Духовное Начало.

Громадное здание в классическом стиле выступило немного вперед. Его карнизы-брови нахмурены. На архитраве уверенно встала надпись: SCIENTIA GLORIA MUNDI.

В перерывах между лекциями центральную площадь пересекают тысячи студентов. Юные, веселые, жизнерадостные они идут, торопятся, по артериям дорожек в храмы познания. Но перерыв короток. Последних опоздавших проглатывают двери-рты факультетов.

Площадь пустеет.

И, точно в двенадцать часов дня, всегда как по расписанию, на одной из дорожек появляется собака. Она не бежит. Она идет. Она старая. Пройдя десять-пятнадцать шагов она оглядывается назад и спокойно ждет. На этой же дорожке появляется человек. Он идет очень медленно. Он тоже стар. Вот он доходит до центра площади, останавливается и смотрит на главное здание. Щурится. Тихо говорит:

— Уже плохо вижу. НАУКА СЛАВА ЛЮДЕЙ.

Качает головой и, постояв немного, идет дальше.

На другом конце площади, под старым деревом, стоит скамья. Единственная скамья на всей территории университета. Сюда первой приходит собака. Ложится около нее. Потом приближается ее спутник и, по-старчески, опускается на скамейку.

Изредка проходят люди. Кто взглянет, а кто и нет.

Старик сидит. Собака лежит. Молчат.

А когда на башне одного из зданий часы гулко пробьют три — первой поднимается собака. Она вопросительно смотрит на коллегу. Проходят две-три минуты — встает и он. И процессия из двух теперь движется в обратном направлении. Но возвращаясь, он никогда не читает надпись, хотя делает остановки, чтобы передохнуть.

И так, из года в год, последние девять лет собака и старик совершают свою прогулку-ритуал. Но только, когда тепло… зимой их не видно.

Прошлой осенью в ясный солнечный и багряный день старик, возвращаясь, почему-то нарушил свое правило. Он остановился и щурясь слезливыми глазами смотрел на надпись: SCIENTIA GLORIA MUNDI.

— О, как человечество ошибается и как ошибался я, когда был юным, — прошептал он.

Собака смотрела недоуменно, но ждала.

Постояв, шаркая поношенными ботинками, останавливаясь чаще чем обычно, он пошел по дорожке и скрылся на повороте за зданием.

Наступила и прошла зима.

Весной, в первое же тепло, на дорожке появилась собака. Остановившись против главного здания и немного подождав, она медленно прошла далее и, дойдя до скамейки, одна легла около нее.

Люди равнодушно проходили мимо.