Идет человек по городу. Делать нечего? Может, ищет что-то? Много таких — воскресенье.

Церковь на пути. Вошел. Служба кончалась. Священник говорил проповедь:

— Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения. Так бывает с теми, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет. Душа больше пищи и тело одежды. Посмотрите на лилии…

Человек дальше не слышал. Его собственные мысли нахлынули и заполнили его: «Так это, что я говорю! Это мои слова! И это правда! Правда!»

После службы все вышли, а он все сидел на скамейке. Подошел сторож и сказал:

— Церковь закрывается. Если хотите, приходите вечером.

Проходивший священник, но уже без облачения, взглядом остановил сторожа и обратился к сидевшему:

— Могу я вам помочь чем-либо?

Человек молчал.

— Если вы голодны, пойдемте и мы пообедаем вместе.

— Спасибо, но я все имею. Я не имею только… ну, вот то, о чем вы говорили в проповеди.

Священник сел рядом и сказал:

— Может быть, вы расскажете, что у вас на душе?

Человек вдруг злобно посмотрел на него. В полумраке серые глаза его были холодны и голос зазвучал раздраженно:

— Я не имею того, о чем говорится в вашем евангелии. Я человек сегодняшнего века. Меня с детства учили приобретению ценностей, как основе всего в жизни. И я сделал все, чтобы их иметь. Я работал по двадцать часов в день, я перешагивал через людей и я достиг всего, всего! Но это оказалось призраком. Все, приобретенное мною, как-то мешает мне… У меня нет покоя. У меня нет… души, что ли? Я не знаю. Вы говорите: «Душа больше пищи и тело одежды». Верно! Верно! — он уже почти кричал. — Но где эта душа? Какая она? Как узнать эту другую жизнь, о которой вы говорите? Как? Ка-ак?!

В сводах церкви перекатывался его крик:

— A-а! А-а!

Распятый Христос печально смотрел на него.

— Молитесь, — тихо ответил священник.

Человек встал и, сутулясь, направился к выходу. Он что-то бормотал и жестикулировал руками. Выйдя он смешался с толпой.

Идет человек! Один. Десятки, Сотни, Тысячи, Миллионы!

Нет!.. Один.

Старик сидит в кресле. Кресло стоит в саду. Поздний вечер. В доме тихо. Ничто не мешает думать, смотреть на звездное небо и слушать слабые шорохи земной жизни. Старик сидит. Старик думает.

— Знаешь ли ты, — говорит он сам себе, — что ты движешься двести пятьдесят километров в секунду?

— Знаю, — отвечает он и закрывает глаза. — Наша галактика с этой скоростью вращается вокруг своего центра, находящегося около созвездия Стрельца. И такой оборот происходит один раз в двести миллионов лет!

— А сколько тебе?

— Мне? Семьдесят. Жалко, что живым я пролечу только мизерную часть этого круга.

— А что ты хочешь видеть?

Старик улыбнулся и, не желая разрушать иллюзию, хитрит и глаз не открывает.

— О, — отвечает он спрашивавшему, — я хочу видеть жизнь звезд. Их рождение из серебристых туманностей, их зрелость, когда они раскалены до красноты, и их старость, когда они золотые или рубиновые.

— Почему ты это хочешь видеть?

— Я сравню их жизнь с моей жизнью.

— Тебе это интересно? — и голос спрашивавшего прозвучал не так ясно, как будто он отошел.

— Конечно, — ответил старик. — Пусть они живут миллиарды лет, а моя земная жизнь длится только семьдесят, но ведь это все условно. После моей смерти наша галактика будет продолжать заданный ей путь. Мое тело умрет, но мой дух будет жить!

— Ты веришь в сосуществование материи и духа?

Спрашивавший голос был явно вне его и это он физически почувствовал. Старик сидел неподвижно, закрыв глаза. Подумав, он ответил:

— Разве это неясно? Только известное нам материалистическое мы определили в точных формулах. Дух же вместить в формулы мы не можем, ибо это недоступно нашей науке и ее методам.

— Ты это знаешь? — голос прозвучал совсем далеко.

— Да! — твердо ответил он.

— Как ты это познал?

— Я не знаю.

Дверь дома тихо отворилась. Но старик услышал и открыл глаза. Подошедшая сказала:

— Пойдем в дом. Здесь уже сыро. Ты, кажется, что-то говорил?

— Да, я говорил… но сам с собой и мысленно.

— А мне показалось, что ты говорил вслух. Ну идем, идем — здесь сыро.

Старик встал и, обняв жену за плечи, сказал:

— Ты не беспокойся, все в порядке, — пройдя несколько шагов, он добавил: — Ты у меня добрая и серебряная, как звезда, и жить будешь долго, долго.

Дверь за ним закрылась. Скоро погас в доме и свет.

В бесконечности космического пространства мчались галактики с невоспринимаемой людьми быстротой.

Колоссальный зал новейшей конструкции наполнен зрителями. Все продумано в нем. Конструкции легки и изящны. Скрытый свет лежит мягко и ровно. Сочетание тонов окраски стен, потолка идеально. Кресла свободны и удобны. Искусственно освеженный воздух полон озона.

Сцена грандиозна. Тяжелый массивный занавес медленно раскрывает перед зрителями всю ее красоту.

Каждый номер программы сменяется новым оформлением. Художники вложили все свои таланты в декорации, световые эффекты.

Специалисты создали изумительные по элегантности костюмы. Они воспользовались всем тем, что могла дать в их распоряжение современная химия. Нейлоны, дэйкраны, орланы, рэйаны… все в совершенстве подогнано к телам и фигурам актеров, подчеркивая и оголяя их. Они одеты, но они нагие.

Гримеры, употребляя парики, искусственные ресницы, последние достижения косметики, сделали лица актеров красивыми и привлекательными.

Десятки мастеров техники, мгновенно, как волшебники меняют декорации, вращают сцену, открывают и закрывают занавес.

Оркестр, состоящий из людей потративших годы на овладение техникой музыкальных инструментов и сущностью самой музыки, сопровождает каждый номер программы специально написанными мелодиями. Дирижера в куртке украшенной блестками, цветные лучи прожекторов превращают в сказочника.

Невидимая тень главного шамана всего этого сложного комплекса — режиссера — стоит над всем показываемым. Это его гений, его талант, его изощренный ум, как компьютер, комбинирует, координирует все, предоставленное ему, в законченный вид. Он диктатор всего, начиная от светового пятна до изгиба тела актера.

Идет концерт.

Конферансье, с плохой дикцией, представляет каждого артиста и каждый артист звезда!

Доминируют безголосые певицы и певцы, рассказчики, попавшие на сцену по протекции, незрелые музыкальные ансамбли молодежи с претензией на пение. И многие, многие другие.

Все без исключения, при исполнении, подергиваются в эпилептических движениях. Каждый артист норовит выбрыкнуть нечто, что затмевало бывшее до него. Большинство тянет заключительную ноту пения до явного изнеможения. Другие дрыгают ногой или рукой в стороны, непредусмотренные анатомией человека. Иные производят постельные движения тела. Один вращает правым глазом… И все, видимо, не понимают, что в погоне за трюками они потеряли истинную суть театрального искусства.

Годами натренированная и прирученная печатью, рекламой, отзывами авторитетов публика дружно аплодирует. Она и не подозревает, что перед ней проходит блестящая сатира на нее, на общество, на театральное искусство, на актеров и на создателей всего этого мишурного, никчемного и дешевого великолепия.

В пятом ряду сидят трое. Совсем молодая девушка полна экстаза от всего происходящего на сцене. Юноша, сидящий слева, держит нежно ее руку в своей руке. А справа сидит мать.

После окончания одного из номеров, когда в зале не смолкали неистовые аплодисменты, дочь повернулась к матери и почти выкрикнула:

— Мама! Разве ты не видишь, как это замечательно. И как все это ново для меня!